Камни

— Я и не думала, что вы меня преследуете, — говорит она. — Я просто удивилась. Проходите, садитесь.

Он подчиняется — молча.

Он не знает — теперь уже не знает — о чём будет с ней говорить.

Он просто пялится на неё, будто пятнадцатилетний идиот, который впервые увидел женщину.

— Всё хорошо? — спрашивает она.

— Да. Да, Каролина… Витольдовна.

Она улыбается:

— Рада, что вы запомнили. Многие пациенты эту табличку на двери даже не читают.

— Я на сайте читал.

— Вот оно что, — она снова улыбается и тут же деловито продолжает: — Вы Давид — а отчество?

Он возвращает улыбку:

— Если по-нашему, то Бен-Шмуэль; если по-русски, то Самуилович. Лучше просто Давид.

— Хорошо. Как скажете. Давид. Что привело вас ко мне, Давид? Вас что-то беспокоит?

Какое-то время он молчит. Её взгляд становится встревоженным — он это видит. Не просто видит — будто ощущает кожей. Кожей, мышцами, всем нутром…

— Меня беспокоит мать, — внезапно выпаливает он, вперив на неё глаза. Должно быть, сейчас он похож на маньяка, но думать об этом Давид в данный момент не способен.

— Отношения с матерью?

Он горько усмехается:

— Если можно так это назвать. Она умерла, когда мне было девять.

— Я вам сочувствую.

— Спасибо. Всё последнее время я вижу её в снах. Не в обычных. В кошмарных снах.

— Как именно она вам снится? — спрашивает Каролина… то есть, Каролина Витольдовна. Она старается выглядеть максимально вовлечённой — он это видит, чувствует. Он понимает, что она врач, но именно сейчас ему очень хочется, чтобы это было искренним.

— Она страдала шизофренией и хотела меня убить, — вместо ответа на её вопрос внезапно выпаливает он. — Она меня ненавидела. А потом она покончила с собой.

Он смотрит в её глаза и сразу понимает: она знает об этом.

С биографией Авраама Мошевича Вайсмана и трагедией, связанной с болезнью и самоубийством единственной дочери, врач-психиатр Каролина Заболоцкая однозначно была знакома и ранее.

— Да, моя мать — дочь профессора, которого вы так любите, — горько проговаривает он. Её рука тянется к графину.

— Выпейте воды, — говорит она.

Это звучит профессионально, но мягко.

И совершенно не холодно.

— Вы когда-нибудь пытались обсуждать со своими близкими то, что вы чувствуете?

Он усмехается — нехотя, неосознанно.

Он не хочет усмехаться в ответ на её слова: это выходит само.

— Кого вы имеете в виду? Под «близкими».

— Семью прежде всего.

— Я живу один, — отвечает он, глядя в её глаза.

— Поняла. Извините.

— Ничего страшного. Меня это не травмирует. Моя жизнь максимально комфортна.

— Это нормально, — говорит она. — Самое главное, чтобы было комфортно именно вам.

— Рад, что вы не призываете меня немедленно создать ячейку общества и не утверждаете, будто это моментально решит все мои проблемы, — он тихо смеётся.

Она качает головой:

— Ни в коем случае.

— У меня есть отец, — говорит он, — но мы не слишком близки.

Она кивает, и он продолжает:

— Ещё есть друг. Мы познакомились семь лет назад, когда я сел к нему в такси с непреодолимым желанием нарваться, — она ничего не говорит в ответ, но легко улыбается — и это приятно. — Он… немного странный, но я к нему привязался. На работе я ни с кем близко не общаюсь. Отношения со всеми нормальные. На представителях своей национальности не зациклен — знаю, вы об этом подумали, — он пожимает плечами. — Как-то так.

— Спасибо за вашу открытость, — отвечает она. — То есть тему потери матери и всего, что с ней связано, вы всегда переживали и переживаете исключительно в себе?

— Ну, я рассказывал Павлу кое-что. Это мой друг. Который странный. Но мне показалось, что ему не шибко интересно это слушать, и я заткнулся, — он делает небольшую паузу, а затем произносит: — Что до отца… После того как мать погибла, он просто закрыл эту тему.

Он заканчивает с горечью. Он сам это слышит — эту горечь. И ему от неё противно.

За окном какая-то особенно активная птица от души раздирается ором. Кто-то более романтичный — Паша, например, — счёл бы, должно быть, что птица прекрасно поёт. Но для Давида это именно ор.

— У вашего отца не самая редкая реакция на стрессы и психотравмы, — говорит она. — Возможно, он решил, что, прекратив обсуждение, сделает вам лучше.

— Мне, — отзывается он. И добавляет: — Или себе.

— И это тоже.

Какое-то время он молчит. Она тоже не задаёт вопросов — вероятно, обдумывая, как будет лучше повести разговор дальше, когда он вдруг внезапно выпаливает:

— У вас есть чёрное платье в белый горошек?

— Простите, что?

— Извините. Вы, должно быть, сочли, что я лезу не в своё дело. Просто скажите, если оно у вас есть. Пожалуйста.

Она смотрит на него с неподдельным удивлением.

— Да, у меня есть чёрное платье в белый горошек, — говорит она, — но откуда вам об этом известно?

Он тихо смеётся, затем прикладывает ладонь ко лбу.

— Вы не поверите, — говорит он, — но на днях вы меня ужасно напугали. Кажется, в пятницу… да, в пятницу. Вы были в этом платье, и вы ехали в метро…

— Я действительно надевала это платье в пятницу…

— Да, да. Вы ехали в метро. В соседнем вагоне. И я решил, что схожу с ума. Я принял вас за свою мать.

— Вы приняли меня за мать? — хмурится она. — Я похожа на неё?