Камни

Он ещё раз провёл кончиками пальцем по кудрявой шерсти эрдельтерьера, затем, осмелев, погладил её всей ладонью.

Любовь с первого взгляда — это то, что я чувствую к тебе, Каролина.

Я — стареющий влюблённый придурок сорока с лишним лет.

Который до тебя прожил добрую половину своей жизни с убеждением, что ему нахрен не упала эта любовь.

Она тоже несколько раз оставалась у него — меньше, чем он у неё, ведь ей нужно выгуливать Джейн.

В последний раз, когда она осталась, его кошки облепили её. Особенно одна из них — Принцесса Эльза, для друзей просто Эльза — злая и неконтактная по характеру, наиболее настойчиво тёрлась, ласкалась и всем своим видом показывала, что совершенно не против того, чтобы эту женщину оставили здесь.

Он и сам хочет оставить её здесь.

Он это осознал.

Давид никогда не хотел семью. Более того — мысли о совместном проживании с кем-либо ужасно его пугала, и, когда в мессенджере он писал Паше Харитонову об абстрактной женщине, которая будет-де жрать мозг ложечкой, а по субботам — ножом и вилкой, он действительно говорил то, что думает.

Теперь всё изменилось.

То есть, не совсем.

Страстное желание иметь именно семью у Давида, положа руку на сердце, так и не появилось.

Это несколько другое.

Он хочет её себе.

Он хочет, чтобы она была его.

Настолько — что готов принести в жертву своё порой страстное нежелание убираться дома и многое другое.

Время от времени Давид слышит разговоры знакомых мужчин о женитьбе. Они говорят какую-то чушь о приготовленной еде и постиранных носках.

Давиду это всё не нужно.

Давид умеет стирать носки. Как и заказывать доставку из ресторана. А в особо безвыходном положении — даже готовить.

Давиду не нужно, чтобы о нём заботились; он хочет заботиться сам.

От этих мыслей голова просто взрывается.

В один прекрасный день он заходит в ювелирный магазин, чтобы купить часы отцу на юбилей.

Отец любит хорошие часы. Те, что служили ему верой и правдой уже несколько лет, он не так давно случайно уронил и разбил.

Отец был ужасно расстроен, и, увидев это, Давид счёл своим долгом подарить ему другие.

Как бы странно и не всегда легко ни складывались их отношения.

К сожалению, таких часов, какие могли бы понравиться Самуилу Соломоновичу, в этом ювелирном магазине Давид не находит.

Он уже собирается уйти, когда его взгляд вдруг упирается в другое.

В изящное кольцо из красного золота с пятью аккуратными среднего размера рубинами в обрамлении маленьких сверкающих бриллиантов.

Он подзывает девушку-продавца.

Он просит её отложить кольцо.

Он применяет всё своё обаяние.

Он чувствует, что девушка теперь, должно быть, ненавидит эту редкостно везучую особу, ради которой брутальный мужчина в неизменной кожаной куртке готов идти на такие ухищрения.

Плевать на это.

Сейчас — плевать.

Ему нужен результат.

Еврей он или нет, в конце концов.

Этой ночью он остаётся у неё и, пока она спит, он измеряет линейкой единственное простенькое серебряное кольцо, которое оно носит (благо, она, в отличие от него, имеет привычку снимать все свои украшения перед сном).

У кольца семнадцатый размер, и Давид понимает, что то, другое кольцо подойдёт.

Потому что оно именно семнадцатого размера.

На следующий день он возвращается в ювелирный магазин, чтобы купить его.

Он до последнего момент боится, что девушка-продавец могла из вредности продать его кому-то другому, но, разумеется, ничего подобного не происходит.

Кольцо его дожидается.

Как и должно было быть.

Паша грустно ковыряется в тарелке палочками для суши, и Давида уже начинает это злить.

— Доедай давай.

— Я наелся, — грустно говорит Паша. Он, разумеется, не наелся — аппетит у Паши, как и у всех азиатов, обычно отменный, просто его что-то гложет, и у него плохое настроение. — Давай лучше ты.

— Угорь некошерный. Так что он твой, без вариантов, забирай.

Паша тихо смеётся.

— Я всякий раз стесняюсь есть при тебе что-нибудь типа свинины, — говорит он, — а ты тут со своим угрём.

— Дурак ты. Придумал тоже. Я б, может, с радостью ел всё подряд, но, стоит мне употребить что-нибудь, выходящее за пределы кашрута, мой организм тут же норовит припомнить мне, что я грёбаный жид.

— Не обзывай себя так, — хмурится Паша.

— Да я же шучу, ты чего, — Давид усмехается. — В юности я приложил кастетом умника, который вздумал назвать меня так. Это чтоб ты знал.

— Ты страшный человек, — говорит Паша, и они вместе начинают смеяться.

— Да, если бы не этот долбанный нацист, я поступил бы служить в полицию. А так… — он пожимает плечами, — как говорится, «Юра, мы всё прое…»

— Тот чел выжил? — аккуратно интересуется Паша, и Давид снова смеётся.

— А ты прикольный. Разумеется, выжил. Отец впрягся за меня, всё решили миром. Кто бы меня взял на работу в интернат с судимостью, ещё и по такой статье. Хотя сейчас вроде как собираются разрешить и с судимостью работать в школах, если ты не знал. Такими темпами наши учебные заведения скоро заполонят судимые корчаки и макаренко.

Паша, смилостивившись, доедает роллы с угрём. От шоколадного стаута он сегодня наотрез отказался. Впрочем, от «Дюшеса» тоже, потому на столе красуется чайник с зелёным чаем.