Камов и Каминка

— Я что-то не понимаю этой повальной озабоченности новизной и современностью, — как-то сказал Сидон, — когда я слышу слова «новый», «альтернативный», я знаю, будет то же, что было, только хуже. Искать надо не новизну, а истину, и при условии что ты будешь честен, отважен и достаточно упрям, то, если тебе повезет, результат твоих поисков будет новым и оригинальным. И, что главное, будет истиной, а не фальшивкой.

Ровно в час дня все оставляли работу и садились за большой деревянный стол обедать. Еда была легкой, неприхотливой: хлеб, салат, хумус, тхина, сыр, маслины. По традиции приглашенный художник приносил к столу что-нибудь приготовленное им самим. Приношения художника Каминки — он настропалился на разный манер мариновать сардины — встречались одобрительными гримасами: обедали молча. Только Арик порой начинал разглагольствовать на какую-нибудь тему, все больше о животных, коих он был большой любитель, или сообщал о том, что по тому или иному поводу сказала его жена Талила, женщина с синими глазами и крашенными хной волосами, по мнению Арика и остальных, отличавшаяся мудростью и прозорливостью. Остальные молча жевали, время от времени вставляя какое-нибудь междометие, долженствующее отражать согласие, сочувствие, удивление, одобрение и тому подобное, но по большей части ограничивались кивками головы, движением бровей и прочей минимальной мимикой, вполне удовлетворительно передающей их реакцию на услышанное.

После недолгих поисков художник Каминка нашел бесплатную стоянку в одном из переулков Меа Шеарим.

Показав товарищу мастерские и познакомив его с мастерами, художник Каминка привел его к своему рабочему месту. Он как раз заканчивал серию под условным названием «Кимоно». Для начала он взял уже использованную плату и вырезал из нее Т-образную, напоминающую то ли рубаху, то ли кимоно форму. Способность платы, сколько ее ни чисти, помнить, хранить то, что было на ней раньше, приводила художника Каминку чуть ли не в мистический восторг, к тому же в отпечатках давала эффект дорогого его сердцу палимпсеста. И хотя все пятьдесят работ были отпечатаны с одной стороны платы, каждая работа была другой, ибо каждый раз заново использовал художник Каминка новые техники, новые ходы. То он прежде, чем делать оттиск, красил бумагу акварелью, иногда использовал технику Chine-collee, иногда клал между бумагой и платой разные вещи, листья, ветки, цветы, например. Результаты, как правило, были неожиданные, ибо предугадать их не было никакой возможности, но вся серия вместе создавала ностальгический образ утонченной, хрупкой, изысканной культуры, чей язык давно утерян, но существование которого не подвергается сомнению, подобно недоступного разуму таинственному мессиджу, но с очевидностью важного и значительного.

Художник Камов медленно перебирал листы. Когда-то в Ленинграде семидесятых он также внимательно и заботливо пестовал прибившегося к нему, влюбленно на него смотрящего, зеленого, самого юного участника выставки в ДК Газа.

Он частенько повторял Каминке: судить художника, как говорится, конечно же, следует по законам, им самим над собой признанным. И конечно, можно согласиться с тем, что, как любят говорить в наше время, искусство — это игра. Или точнее, и игра тоже. Но игра не может существовать без правил. Есть много игр с мячом. В одной, допустим, мяч разрешается пинать ногами, но никому, кроме двух игроков, не разрешается касаться его руками. В другой почему-то всем можно касаться его руками, но упаси боже дотронуться до него ногой. Почему? Потому что иначе не будет игры. Потому что все: культура, отношения, цивилизация начинаются с табу, начинаются с запретов. Да, правила, законы устанавливаются художником, но он же первый обязан им подчиняться. Свобода — это не произвол. Настоящая свобода обитает в рамках правил, в рамках канона. Бах не указывал всякие там морденты, форшлаги — он был занят делом, а эту мелочь оставлял на волю исполнителя, да еще давал ему возможность показать себя, порезвиться в каденции, им самим, исполнителем, придуманной. Вот это и есть свобода. А какой-нибудь Стравинский придушил бы дирижера, если тот хоть на йоту отклонился бы от его точных указаний. Поэтому джаз ближе к Баху, чем Стравинский и прочие создатели авангардной серьезной музыки…

Теперь художник Камов видел перед собой не зеленого юнца, а пожилого художника, со своим характером, играющего в свою игру, и художник Камов признавал: в рамках этих правил он играл хорошо, даже безупречно. Но игра эта была не по душе художнику Камову, ибо, по его мнению, сводилась к эстетическому жонглированию, этакому вышиванию гладью. Здесь было много впечатляющей технической виртуозности, эстетского любования, утонченных ассоциаций, остроумных выдумок, но в целом герметически замкнутый мир художника Каминки, чьим фундаментом было искусство прошлого, представлялся художнику Камову не живым садом, а роскошным гербарием.