Камов и Каминка

Вечером ему позвонил Овчинников и обычным своим ровным, глубоким, ласковым баском спросил, не найдется ли у него работа величиной в пол-листа, чтобы заполнить одну из образовавшихся дыр, поскольку в последнюю минуту четверо сняли свои работы с экспозиции. Никто их тогда не осудил, да и впоследствии упреков никто не высказывал. Каждому было ясно, что, несмотря на полученное разрешение, участники переходят грань дозволенного и находятся в прямой конфронтации с властью. И все же насколько хорошо отдавали себе отчет эти пятьдесят два человека в том, что именно они затеяли и каковы могут быть последствия их не вполне заурядного поступка? Мы затрудняемся ответить на этот вопрос. Такие люди, как Овчинников, Рухин, Жарких, Камов, скорее всего, понимали, на что идут, но многие были попросту подхвачены общей волной энтузиазма, жаждой действия.

Среди причин, приведших художника Каминку в лагерь диссидентов, или, как сами себя называли эти люди, нонконформистов, кроме всех очевидно понятных, ранее отмеченных нами причин была глубоко укоренившаяся в нем черта: страх быть принятым за труса. Этот страх пересиливал в нем чувство любой опасности, заставлял, несмотря на боязнь высоты, прыгать с парашютом, затем уже в Израиле добиваться перевода в боевые части. Но кроме этого страха было еще кое-что. Последствия своего поступка он представлял не конкретно, а абстрактно, приблизительно так же, как, понимая то, что смертен, совершенно не представлял себе, что это возможно в действительности. Его знание было знанием умозрительным, а не ужасом, испытываемым каждой клеточкой организма при осознании неизбежности конца. Он не нюхал параши, ему не ломали пальцы, не били сапогами по яйцам, и знание о том, что ему грозит, сводилось к привычному российскому не зарекаться от тюрьмы, а возможность ареста и лагерь представлялись такой же неприятной, хотя и реальной возможностью, вроде заболевания гриппом, гонореей, дизентерией, то есть были вполне ожидаемым поворотом событий, частью повседневной жизни, не более того.

Но ощущение удушья, безнадежности, унизительности существования и отвращение были такими же конкретными, как эта бесконечная мгла, ледяной туман, скрипящий под ногами снег, и он был готов на все, чтобы от них избавиться.

Впрочем, в то раннее зимнее утро пробирающийся по темным заснеженным улицам от метро к ДК им. Газа художник Каминка ни о чем таком не думал. Он был счастлив тем особым счастьем, которое нисходит на изгоя, одиночку, внезапно обретшего товарищей, счастьем блудного сына, вернувшегося домой. Он был частью общего, прекрасного, светлого дела. Он, мальчишка, приобщился к миру, о котором мог только мечтать, о котором читал в книгах, миру настоящих художников, несгибаемых борцов, таких как Ван Гог, Гоген, Сёра и тех, кто подхватил их знамя…

Юра Дышленко, человек, не знающий, что такое компромисс ни в искусстве, ни в жизни, благородный рыцарь Юра Жарких, умница Володя Овчинников, легендарный Арефьев, загадочный Рохлин, насмешливый Гаврильчик, нежный Устюгов, Басин, Иванов, Горюнов, какие имена, какие люди…

Художник Каминка повернул за угол и неожиданно увидел длинную, окутанную светящимся в слабом свете фонарей паром дыхания, уходящую во тьму к далеко стоящему зданию ДК им. Газа линию людей. Очередь не двигалась, но шевелилась, люди притоптывали, подпрыгивали — мороз был за минус двадцать. Сотни, нет, тысячи людей терпеливо ждали, когда же откроется выставка. Художник Каминка медленно шел вдоль очереди, заглядывая в лица людей, готовых мерзнуть часами только для того, чтобы увидеть работы его друзей и его, Саши Каминки, работы…

— Куда лезешь, не видишь, закрыто, — буркнул милиционер, — откроют через два часа.

Художник Каминка показал ему значок участника, выданный вчера. Милиционер, молодой парнишка с красным лицом, наклонился к значку.

— Проходи, — он отодвинул барьер и похлопал себя по щекам, — иди уже.

Художник Каминка поднялся по ступеням, оглянулся на уходящую во тьму очередь, стряхнул с воротника и шапки снег и вошел внутрь.

— А, Каминка, — улыбнулся ему Овчинников, как всегда спокойный, красивый, в костюме, при галстуке. — Принес? Отлично. Повесь ее на щит, в центре, рядом с Видерманом.

Через полчаса все были в сборе. Художники, еще и еще раз придирчиво разглядывали экспозицию, напряженно шутили, курили. Внезапно по репродуктору передали сообщение: всем участникам немедленно собраться в кабинете директора. Переглядываясь — что они там задумали, неужели запретят, — участники молча потянулись на третий этаж. В кабинете за столом директора сидел довольно симпатичный, моложавый, начинающий полнеть рыжеватый шатен выше среднего роста. Когда все собрались, он встал, подтянул галстук и застегнул пиджак.