Камушки

Где-то в начале августа, когда Глашу ещё не ожидали, а Савелия уже ожидали, Татьяна Андреевна позвала Гришу попить чай вдвоём. Старшая дочь с детьми решили прибарахлиться — обносились за лето, — и Петрович повёз их в город.

— Честно, Гришаня, скажи: хорошо тебе у нас?

— Хорошо, мама Таня, спасибо за приют, за заботу.

— Оставайся на осень, оставайся на зиму. Мне спокойнее, когда ты рядом.

— Нахлебником? Не могу, и так уж задарма два месяца хлеб ем.

Татьяна Андреевна улыбнулась:

— Не так уж и много съедаешь, раз в день трапезничаешь. Глупости. Сколько помогаешь: дети счастливы, дед Макар при деле, дрова порублены. Но суть не в этом. Ты же друг нашей семьи. Я очень хочу, чтобы друг остался. Даже если станешь зарабатывать, нам ничего не нужно. Мы не бедны, а вот ты — сирота. Я честно, Гриша, говорю — мне спокойнее, когда все рядом. Как я извелась, пока ты жил в N на этой жуткой квартире! Лёгкие деньги, выпивка, девчонки — правда, Гриш?

— Вы всё знаете, мам Тань…

— Я ведь так люблю твою маму, и словно чувствую, как она за тебя переживает и молится…

Помолчали.

— Ведь я, мама Таня, нелёгкий человек. Может, когда-то трепетал душой, да жизнь внесла свои коррективы, и теперь это моя стезя, я привык. Даже нравится: сам по себе, что хочу, то ворочу. А на самом дне бывает весело… отвечать не перед кем, жизнь холостая и без родителей. Ведь не женился, да и не женюсь, пожалуй, хотя было на ком — вы в курсе, лицезрели Верусю. Я потерял чистоту души и помыслов, а совесть не заела. Боюсь, здесь, рядом, вам ещё тяжелее видеть в кого я превратился.

— Нет-нет, Гриша, ты ошибаешься…

— Неужели оставите меня, такого?

— Думаешь, откажусь? — вызвав на откровенность своего любимца, Татьяна Андреевна тоже настроилась на полную искренность. — Если ты уедешь, будет хуже. Рисовать и у нас можно; думаю, реально что-то продастся — с Тимофеем Макарычем посоветоваться надо. А насчёт твоей свободной холостой жизни — что ж, я тебе не судья и не мать, хоть ты меня мамой Таней называешь. Указывать не берусь — живи, как привык. Но дочек моих люби по-братски. С Антониной всё ясно — она составила своё счастье частного человека, а Глаша с Вероникой — девчонки совсем, ты же парнишка видный, льнут они к тебе. Не подведи, им женихи нужны надёжные — при том, чем раньше, тем лучше. У Глаши Виталик есть, а не он, так другого найдём, вон у Владислава Семёновича четыре кавалера подрастают. С Вероникой сложнее, она с норовом и всё в город, наивная, зрит — это я виновата, сглупила, повезла её в хореографическое училище поступать — сама ведь в детстве мечтала балериной стать. Но ничего, бог даст, выдадим удачно замуж и её. Если определишься им братом — оставайся, не укорю ни в чём другом.

Забыв про чай, Гриша сидел, потупив взор, и лишь изредка бросал пристально-испытующий взгляд на Татьяну Андреевну.

— Это то, чем я могу отблагодарить вас с Тимофеем Макаровичем за приют, за заботу? Что ж, разумно и естественно. Я действительно испытываю, пожалуй, лучшие чувства, которые мне доступны, ко всем вашим дочуркам. Пусть живут спокойно и ищут достойных женихов. Я пока останусь. Попробую найти рынок сбыта в Ялинске, а если не повезёт, отправлюсь в N — там моим работам всегда находится место. Впрочем, могу кирпичи таскать — самая верная вещь.

— И это говорит художник!

— Вы зря думаете обо мне так благородно. Я не ищу божьего промысла о своей судьбе. И нищенское существование, и многомесячное отсутствие заказов очень спускают с небес, снижают амбиции любого рода. Уж что-что, а это я к своим двадцати пяти годам хорошо усвоил…

Часть 2. Гриша 6