Камыши

Так и Вера стала причастна к Ордынке. А у меня, пожалуй, уже появилась привычка разглядывать из лодки Керченский пролив, освещенную закатом Тамань и розовых на закате чаек — с таким невероятным трудом я дождался сегодня вечера и, изменив старенькой «Олимпии», выскочил из гостиницы на целых сорок минут раньше, чем нужно было бы, чтобы успеть на автобус. Мне было удивительно легко, как человеку, который закончил свои дела, и впереди почти юношеское свидание на прежнем и уже привычном месте.

…Итак, купив газету в киоске возле автобусной станции, купив вторую, чтобы засвидетельствовать Косте свое почтение, я увидел свободную скамейку в скверике, сел и, конечно же, уже внимательно и медленно прочел о какой-то Ордынке, где во второй половине двадцатого века люди были вынуждены коптить лампами «летучая мышь». Кроме того, мне удалось вставить целых четыре абзаца о замечательном красном холодильнике, который возводил на берегу лимана романтический Симохин. Само собой разумеется, фамилия Симохин в газете отсутствовала, редактор ее немедленно вычеркнул, но красный кирпичный холодильник остался, и теперь должна была последовать реакция Бугровского. Наверняка очередная «телега» в райком, и уже не только на меня, но и на газету… Я действительно чувствовал себя легко и свободно, как человек, который очутился на месте, где к нему сами собой приходили приятные воспоминания. Чистенький скверик, цветы, вечернее солнце, вот закрыли ворота рынка, а вот и подъехал экспресс из Краснодара, с которого некогда сошел и я, не успев подать руку зареванной и споткнувшейся барышне. Уж не собирался ли я влюбиться в нее?..

Бегающая под дождем босиком, умеющая думать, не очень падкая на быстрые откровения и в свои почти тридцать, наверное, уже знающая, что ей нужно от жизни, Вера Царева показалась мне человеком достаточно неожиданным, в чем-то новым, с тем редким складом ума и эмоций, который, пожалуй, и являет собой личность. Ее чуть тяжеловатая, но правильной формы светловолосая голова была удивительно свободна от закомпостированных и непререкаемых истин, словно она десять лет не выходила в передничке к школьной доске, а потом еще целых семь лет в перерывах между танцами в Мраморном зале и Доме учителя не мусолила в университете учебники, до нее обслюнявленные тысячами других пальцев. Повороты ее мыслей всегда были для меня неожиданными, словно перед огромными вдумчивыми глазами Веры была какая-то линза, нет, уникальная призма, преломлявшая по-особому весь отраженный мир. В конце концов я пришел к выводу, что у Веры была своя, может быть, и наивная, но довольно стройная система, при помощи которой она и оценивала все на свете, придумывала собственные миражи, формулы и указатели. Кажется, археолог Вера Царева младенчески обожествляла Землю с ее способностью творить и реки, и деревья, и воздух, и краски, и ароматы, и саму ЖИЗНЬ. Я даже заподозрил, что она пытается втянуть и меня в свою пока еще немногочисленную секту.

Всего за две недели я успел вместе с ней побывать на раскопках в Иране, в Египте, в Мексике, отрывал каких-то животных в Австралии, склеивал новгородскую, из Ильинского раскопа, бересту, изучал нумизматику, и у меня уже в общем-то рябило в глазах от клинописи.

Ко всему прочему я узнал от очаровательной Веры:

…Древняя Греция, то есть Керчь, всего в двух шагах, стоит только перемахнуть через пролив.

…Земля представляет собой два душистых, сложенных вместе каравая. Это литературное сравнение, однако, показалось мне слишком женским, и взамен я тут же получил другие, более солидные.

…Земля — это гигантский стеллаж, полки которого века и тысячелетия, и на этих полках настоящая, не искаженная людьми летопись человеческой истории… Это я узнал как раз в тот день, когда позвонил в Ростовскую больницу и мне сказали, что Костя уже в доме отдыха.

…Земля — уникальная, стереоскопическая карта, на которой различимы все оазисы, моря и реки, когда-нибудь бежавшие по ней… Конечно же, именно эта новость и заставила меня тут же оплатить свой номер еще до середины октября.

…Земля — материализованная память всех поколений… Это мне стало известно, когда я уже собрал настоящее досье на Симохина: справки, отзывы, характеристики из армии и получил даже хорошее письмо от его учительницы по литературе, убедившись таким образом, что на Земле действительно существует память, в том числе добрая.

…Земля — несгораемый и вечный архив прогресса и нерадивости, жестокости и гуманности, расцвета искусства и вырождения искусства, тирании и демократии, войн и мира, изобилия и нищеты, страдания и радости… Узнав это, я постарался как можно скорее закончить первую главу повести о Дмитрии Степанове, надеясь, что Земля сохранит в своем архиве и это.

…Земля истинное и самое надежное человеческое богатство, ценнее которого нет и не может быть… Здесь-то в доказательство сказанного и пришел перевод от Кости.