Камышовый кот Иван Иванович

Эта тревога казалась пареньку беспричинной, и он сам часто забывал о ней. Забывал о столь резкой перемене во «внутреннем уставе» жизни брянцевского найдёныша… Тем более, что у нашего травозная и книгочея на пятнадцатом году жизни появилось много новых забот и ещё больше замыслов. И ему временами бывало просто не до кота…

И всё же эта тревога порой всплескивалась в мальчишечьей душе. И Фёдор прижимал к себе камышового великана, как мать ребёнка, «муськал» его, словно малыша, потом отпускай и грозил ему пальцем: «Смотри у меня, Ван Ваныч, не теряй бдительности!»

Верушка же, привыкшая все анализировать, как-то высказала своё суждение о нежданном возникновении нежных чувств у их кота к чужим младенцам. «Это сублимация родительского комплекса», — заявила она. А, видя, что до окружающих не доходит её мудрёная терминология, пустилась в пояснения. По её мнению, Иван Иванович сильно затосковал по своим камышовым котам, которые непременно должны были появиться в тростниковых дебрях после его нескольких весенних походов на свою «малую родину». Вот и стал он вымещать неизрасходованный запас своей отцовской нежности на кругловских малявках. «Трансформирует свою тоску по детям в обожание этих двойняшек», — уверенно утверждала учёная девица.

Федя, обычно с недоверием относившийся к аналитическим и логическим построениям сестры, не принимавший их своей душой лирика, на сей раз готов был с ней согласиться… И однажды он предложил отцу: «Пап, а вот как бы сделать, чтоб Ван Ваныч из камышей притащил бы хоть одного из своих котят. Пусть тут и жил бы этот котёнок. Ясно, приручить его уж не получится, но всё равно — лучше будет. Спокойней для нашего. А то ведь мало ли что ещё учудит?»

Но Ваня лишь улыбнулся в недавно отпущенные им усы… Надо заметить, что это изменение внешности произошло и у него, и у Шатуна одновременно благодаря Ассие. Афганка, однажды зайдя во время вечерней прогулки с коляской к Тасе и разговорившись с ней, вспомнила, что когда-то оба молодых «шурави», то есть оба русских, служивших бок о бок с её отцом, носили пышные и красивые усы. У Вани они были золотисто-рыжеватыми, у его односельчанина — золотисто-пшеничными. «Такие красивые тогда были оба!» — вспоминала бывшая мусульманка, ставшая Анастасией. «А когда я в Талабске Веню встретила, так без усов едва узнала, вот, и теперь я его уговорила опять усы отрастить, и вы, Тася-ханум, пожалуйста, уговорите Ивана Фёдоровича, пусть они снова оба красивыми будут…» На что Тася со вздохом отвечала: «Ох, Асенька, молодыми они были, вот в чём дело-то, а не в усах. Где молодость, там и краса… А уж у нас-то, у баб, особенно: краса — что цвет яблонный, ветер дунет — и нет её. Ну, тебе-то рано ещё сокрушаться об том… А и то верно: Ваня-то мой с армии с бравыми такими усищами был пришедши, ох, помню, и щекотали они меня попервоначалу — он меня обнимает, а я хохочу, а он и не малтает, что от щекотки хохочу… Ладно, Асюшка, заставлю я его обусатеть, пусть покрасуется, хоть он и так ещё пригож да в соку…»

(…Ассия не зря и не из восточной учтивости в разговоре с женой Вани Брянцева добавляла к её имени слова «ханум» — госпожа, и «хола» — тётушка; так на Востоке и невестки обращаются к свекровям, и вообще так величают уважаемых женщин. Тася стала для молодой жены мужниного друга по-настоящему доброй старшей подругой. Частенько наставляла её всяческими советами и премудростями по части ведения домашнего хозяйства, — а оно, это хозяйство в русской деревне поражало афганку своим большим несходством не только с хозяйственными заботами женщин на её дальней жаркой родине, но даже и в российском городе, где ей пришлось жить последние годы… Зато и в семье Брянцевых все понемногу стали привыкать и даже полюбили разные восточные кушанья с их пряными и острыми привкусами: тут уже Ассия постаралась, обучая свою новую старшую подругу. А уж когда Федя или Верушка узнавали, что тётя Ася Круглова придёт к ним сегодня готовить плов или зовёт на плов к себе в дом — глаза у брянцевских детей закатывались в предвкушении грядущих «именин желудка»!

Но не на одной лишь общности хозяйственных женских забот и не только из-за давней дружбы мужней держалась и росла дружба этих двух жительниц деревни Старый Бор, столь не схожих меж собой. Бывало, что Тася, иногда навещая дом Кругловых, заставала молодую афганку в таком состоянии, что обхватывая её руками, прижимала к себе, а то и трясла, — «Ну что ты, Аська, глазы-то у тебя ровно каменные, чёрная вся! Ну, очнись! Вон, робёнки твои аж от плаку заходятся, а ты не слышишь!..»

…Выплакавшись на Тасиной груди, жена Вениамина приводила себя в порядок, сурьмила и делала «союзными» брови, — от этой восточной женской привычки она не хотела отказываться, — после чего горько вздыхала и говорила сдавленным голосом: