Канада

Сидя после суда в женской тюрьме Северной Дакоты, что в Бисмарке, мать описала в своей «хронике» и последующие дни, и те, что им предшествовали, — то был подробный отчет о том, что сделали она и отец. Учась в колледже в Уолла-Уолла, мать мечтала стать поэтом и, возможно, решила, что хорошо написанный рассказ об их истории сможет обеспечить ее будущее, когда она выйдет из тюрьмы, — чего так и не случилось. В своей «хронике» она отзывается о нашем отце и его недочетах крайне критично. Себя мать не извиняет, не пытается оправдаться временным помешательством или тем, что ее силой принудили к соучастию в преступлении, не пытается даже объяснить, как отец уговорил ее пойти на это. (Сестре и мне она говорила, что сожалеет о сделанном ими.) Она написала, что и поныне считает себя таким человеком, каким считала всегда, — вдумчивым, умным, наделенным воображением, быть может отчужденным и скептичным, но бережливым и веселым. (Веселой мать не была никогда.) Эти качества и заставляли ее стараться сделать так, чтобы ни Бернер, ни я не пускали корней в тех местах, куда забрасывала нас служба отца в ВВС. Такие места, считала мать, могли «выхолостить и извратить» все то, что было в нас хорошего и значительного, обратить нас в людей банальных и заурядных, каких в Миссисипи, Техасе, Мичигане, Огайо и прочих штатах, о которых она держалась невысокого мнения, считая их непросвещенными, хоть пруд пруди. Именно эти слова и стоят в ее «хронике»: выхолостить, бережливая, отчужденная, банальные, извратить. Мать считала, что они с отцом поженились совершенно напрасно, — мол, ей следовало сразу сообразить, что, не сделав этого, оба жили бы намного счастливее. Именно там она и написала о браке с профессором колледжа, о том, что могла прожить жизнь поэта, и о прочем в этом роде. Мать говорит в «хронике», что должна была уйти от отца, едва услышав о грабеже, тем более что она все равно думала расстаться с ним. Да только обнаружила, пишет мать, что, хотя все ее мысли на собственный счет (приходившие ей в голову, когда она смотрела на себя в зеркало и видела человека незаурядного, необычного) и были точны и верны, она также была человеком слабым. Раньше ей это было невдомек, но именно тут и крылась, уверяет мама, причина, по которой она вышла замуж за улыбчивого, красивого, романтичного Бева Парсонса. (Конечно, она забеременела, но на этот счет существовали меры, о которых и в 40-х годах были осведомлены даже студентки колледжей.) Именно из-за слабости своей она и не ушла от Бева давным-давно и нас с собой не забрала. Тем самым подтверждалась ее догадка о том, что ничем она от других людей не отличается, а это с неизбежностью (по вывихнутой логике мамы) привело ее к ограблению банка. Не то чтобы она считала себя преступной натурой. Так она никогда не думала. Ее родители не воспитали в ней способности поверить во что-либо подобное (это могло быть как-то связано с тем, что они были евреями там, где никакие евреи не жили, с сохранением чувства своей уникальности, не допускавшего принятия чужих взглядов и предостережений, какими бы разумными те ни были).

О чем думал я — думал, когда мы с Бернер остались совершенно одни в нашем доме, а отец и мать сидели в тюрьме округа Каскейд, — так это о том, до чего же молоды наши родители. Всего-то тридцать семь и тридцать четыре. И о том, что людьми, способными ограбить банк, они не были. Но поскольку банки грабят и вообще-то очень немногие, усмотреть в их поступках какой-либо смысл можно, лишь если верить, что им на роду написано грабить банки, что бы они там на свой счет ни полагали и какое бы воспитание ни получили. Думать иначе я не мог, потому что тогда ощущение происшедшей трагедии раздавило бы меня.

Хотя, конечно, думать о своих родителях, что они всегда принадлежали к разряду людей, из которых получаются преступники, было довольно странно. Выходило что-то вроде чуда шиворот-навыворот. Уверен, именно это и подразумевала моя мать, называя себя «слабой». Для нее слова «преступление» и «слабость» вполне могли означать одно и то же.

9