Канареечное счастье

— Ты себя убьешь когда-нибудь, — сокрушенно говорила бабушка, качая головой.

В особенности она боялась дроби.

— Не урони, не урони, — предупреждала она меня всякий раз, когда я доставал с полки мешочек с дробью.

— Да ведь это же дробь, бабушка, — смеялся я.

— Дробь, дробь, — ворчала бабушка. — Как раз дробь-то и стреляет. Ты ее уронишь, а она и выстрелит.

Невозможно было ее разубедить в том, в чем она была глубоко уверена.

Иногда мне удавалось все-таки приносить с охоты кулика или утку.

— Бедная уточка, — говорила бабушка, беря кулика за лапки. А если эта была утка, то бабушка тяжело вздыхала: — Бедный куличок! Ах, зачем, зачем ты его убил!.. Но какой он жирный! Право, не знаю, как его лучше приготовить… с рисом… или нашпиговать салом?.. Пожалуй, с салом будет вкусней.

И она озабоченно сдвигала на лоб старые свои, перевязанные во многих местах нитками очки… Милая бабушка! Теперь, скитаясь по заграницам в качестве «réfugié russe»[36], мне часто приходится менять квартиры. Почти все мои квартирные хозяйки тоже бабушки… Но какие бабушки! Не бабушки, а сущие ведьмы.

— Дрыхнет, лентяй, — шипят они по-немецки, французски, чешски, гречески и румынски. — За квартиру не заплатил и дрыхнет!

— Заплачу завтра! — кричу им через дверь на языке той страны, в какую меня забрасывает судьба.

Я зарываюсь с головой в подушку и думаю о далеком ветхом домике над рекой, о том невозвратном времени и о своей светлой комнате, где я впервые познал непреложную истину, что синус квадрат альфа плюс косинус квадрат альфа равняется единице…

II

Мне давно хотелось увидать охоту на уток с чучелами. Часто, сидя на берегу Днепра у хаты Вареника, зажиточного рыбака и хранителя моей лодки, я наблюдал отъезд промышленников. Загорелые, с взлохмаченными бородами, обутые в высокие сапоги из недубленой кожи, насквозь пропахшие дегтем и махоркой, они мне казались легендарными героями.

— Чучела, чучела не забудь! — кричали они какому-либо замухрастому мальчишке, состоявшему при них чиновником особых поручений. — Да скажи Дуньке, чтоб накопала в огороде картошки.

Я видел, как они укладывали в каюки охотничьи припасы, как напоследок садились в кружок и раскуривали цигарки и как наконец под аккомпанемент волн и чаек бесследно исчезали в днепровской дали. Чего бы я только не дал за возможность поехать с ними!

И вот счастье мне улыбнулось. Как-то летним воскресным утром в дверь нашего тихого домика постучали.

— Пойди открой! — сказала бабушка.

Я вышел наружу. Как древнее божество, сошедшее с пьедестала, в ореоле солнечного утра прямо передо мной стоял Микита Скрипач. В первое мгновение я так растерялся, что только бессмысленно хлопал глазами. Рыжая борода его цвела настурциями. Узкощельные глаза на изрытом морщинами лице смотрели на меня с нескрываемой насмешкой.

— Доброго здоровьечка! — сказал Микита.

Он слегка тронул рукой старую барашковую шапку, из которой ватные внутренности неудержимо рвались наружу.

— Входите, входите, — засуетился наконец я.

Микита шагнул за порог. Кованые сапоги его гулко застучали по деревянному полу.

На ходу я едва успел шепнуть бабушке, недоуменно разглядывающей вошедшего:

— Бабушка! Это Микита… Настоящий промышленник. Понимаешь?.. В прошлом году он убил лебедя… Понимаешь?.. Ради Бога, поставь самовар…

Вслед за этим я ввел Микиту в свою маленькую комнату. Усевшись напротив окна, мы некоторое время молча курили.

— Лермана курите? — спросил, наконец, Микита, прерывая молчание.

— Нет, Месаксуди, — ответил я. — Вот уже восемь лет я постоянно курю только Месаксуди.

Понятно, я немилосердно лгал. Курил я всего лишь полгода и то только у себя в комнате. Гимназистам в те времена строго запрещалось курить.

— А мы больше насчет махорочки, — усмехнулся Микита. — По нашему делу иначе нельзя: комар заест в плавне. Да и крепче она, махорка, до самого нутра согревает.

Помолчав еще некоторое время, как бы из приличия, и сплюнув прямо через мою голову в раскрытое настежь окно, Микита наконец приступил к делу:

— Як вам, правду сказать, насчет капсюлей. Нету их по всему городу, где ни искал. Оной понятно: время нынче военное… Раньше от германца их получали. А утки — гибель! Как гною. Накажи мине Бог!

Неловко откинувшись на спинку стула, Микита в упор посмотрел на меня лукавыми, чуть зеленоватыми глазами.

— Я вам дам капсюлей, — поспешно согласился я. — Но только вы и меня возьмите на охоту.

Микита как-то нерешительно кашлянул.

— Оно конешно, — сказал он. — Отчего и не взять?.. А только утка вся собралась в губернаторской плавне.

— Это там, где Черкес? — спросил я торопливо.

Десятки жутких рассказов всплыли в моей памяти.

— Как раз в аккурате, — спокойно ответил Микита. — А только молодой он еще, чтоб мине споймать. Сопляк он супротив мине.

Уверенность, с какой говорил Микита, рассеяла все мои опасения.

— Я поеду с вами, — сказал я решительным голосом. — Когда мы поедем?

Закуривая новую папиросу из протянутого портсигара, — Микита пожал плечами:

— Завтра несподручно, потому после праздника. Должно быть, паны там бухали. Я так думаю, во вторничек опосля обеда.