Канарейка

– На вот, возьмите его с собой. Он там бывал часто… Для отвода глаз. Щас пиковым на каждом шагу ксивы ломают. Война… Вы когда идёте-то?

Хоня уронил медведя и только потому сам не упал, что упёрся руками в Мамин живот.

– Узнаэш, када вэрномса, – ответил Филе Мама и стёр большим пальцем в уголке Хониного глаза слезу.

Денис смотрел Маме в глаза, но взгляд будто насквозь проходил. Мама ещё несколько раз медленно пальцем по детской коже провел.

– Я же его отца убил, – прошептал он.

– Что ты бормочешь, Мамчик? – Фила сидела, закинув ногу на ногу и Денис как раз около её ноги стоял. – Хоня, пошёл к себе в комнату! – пнула она его.

Хоня не сдвинулся с места, ещё шире улыбнулся и в углке глаза снова слеза заблестела. Мама поднял медведя и помог Хоне обхватить игрушку. Пацан развернулся и потопал в коридор.

– Он что, так и будэт?

– Без понятия, – фыркнула Фила. – Мне это по нулям как-то. Щас, так и быть, потерплю, швы ему снимут, и сдам в приют, с глаз подальше. – Фила поскребла халат, сокрушенно разглядывая жёлтое пятно на лепестке лилии. – Мне убогих кормить – не канает.

«Разве волк себя волком чувствует? – думал Мама. – Если себя волком чувствуешь, значит, ты не волк на самом деле. А кто тогда? Не слишком поздно выяснять?»

…

– Здраствуй, Мища! – Мама подошёл к незадачливому владельцу револьвера вплотную.

– Здравствуй, Мама! – кряхтя, ответил Михаил.

– У нас нэт врэмя! Ты должен много! Луче адать, на воле жизни тэбе нэ будзэт, а на киче вабшэ вилы, – Мама большим пальцем по горлу провел.

– Должен? На киче? – Михаил извивался, пытаясь освободиться. – Я же вам сказал, где золото искать, ребят!

– Ест, ест рыжьё. Его мэнты нашлы. В разбитой фурэ.

Михаил застонал и стал биться, тужась и толкая стол грудью.

– Анзор знат хочэт, када дзэньги будут? Мы тэбя искат не будзем, тэбя мэнты бистра найдут, када знат будут как ты тэстя падставыл! – Мама скривился, будто лимон надкусил.

– Лучше к ментам… – Михаил выбился из сил.

– Думаэшь, мы тэбя убём? Нэт! Будэш атрабатыват. На киче пэтухам завидават будэш. Твою баруху в Турцью прададзим. Бзик!

– Щас мы тэбе вэки атрэжем или губи, – Бзик раскрутил в руке нож-бабочку. – Будэш Михо-красавэц.

– Нет-нет-нет-нет! – Михаил сучил ногами под столом. – Есть, есть у меня! Есть у меня! Денег нет, есть драгоценности – украшения там… золотые, камни… ну, можно хорошо продать. У тестя в Питере! В квартире…

– Что ты за… Бзик, как по-русски «мразь» будет?

– Откуда я знаю. Я что… этот… филолох?

– Вроде, пока не похож.

– Что? Что я за? Что я за это хочу? – Михаил пытался в темноте вглядется Маме в глаза.

– Ты больше не можешь ничего хотеть! Слов нет таких ни в одном языке, ни на одной фене, чтобы сказать, кто ты есть! Старик тебе доверяет, дочь за тебя отдал! А ты его за хлам продал! – Мама потрясал кулаками и слюной в лицо Михаилу брызгал. – Дочку не пожалел свою, снимал её на камеру с этой… газетой…

– Ха! Филини! – усмехнулся Бзик.

– Хуже! … да где ты этой фене научился, Бзик, в Салехарде или в Кутаиси?

– Мама, что ты говоришь? – Михаил напрягался и морщился. – Я не понимаю по-грузински.

– Аткуда у нэго тваи цацки? – Мама выставил раскрытую ладонь и направил пальцы Михаилу в нос.

– Не у него, он про них не знает. Мы… это… когда с женой… ну, после свадьбы жили у них, я спрятал. В кладовке… там, под полом.

– А здэсь, в Ныжнэм, нэт у тэбя? – Мама недоверчиво голову наклонил.

– Здесь… Есть… тоже.

Мама услышал знакомый короткий скрип ступеньки крыльца.

– Каво ждош? – насторожился Бзик.

– Никого не ждёт! Ноги! – рявкнул Мама и метнулся к двери в углу комнаты.

Бзик бросился за ним и, когда с Михаилом поравнялся, ножом по верхней губе его полоснул, под самым носом почти. Как Михаил отплёвывает кровь и рану зажимает, Мама не видел, слышал только за спиной стихающий скулёж и крики: «Работает ОМОН! Бросай оружие! Руки за голову! Всем лежать!»

…

В парадное дома номер двадцать три по Захарьевской улице, снаружи украшенное статуями крепких полуголых мужиков, вошёл сантехник. «Очень похож», – Мама улыбнулся. Он неспешно шагал по другой стороне улицы и наблюдал. Чему радовался больше, он не знал – умению Бзика линять, или что близился конец всей бороде. «Как мальчишка! – Мама своим ощущениям удивлялся. – Дело не закончено, какая может быть радость?» Но ничего с собой поделать не мог. Гладко выбритые щёки просили поцелуев, весеннее солнце уговаривало снять замшевую кепку-восьмиклинку, а теплая ладошка Хони, семенившего рядом и державшего Маму за руку, даром давала ощущение собственной значимости, за которое всю жизнь приходилось драться.

– Давно тебя не было! – Когда они вошли в парадное, им встретилась пожилая женщина. Она разулыбалась Хоне: – Сегодня с папой? А то всё с мамой, да с мамой…