Канарский грипп, или Вспомнить всё!

Наталья с любопытством восприняла главную менеджерскую должность человека, который был поименован на карточке как ALEXANDER BRJIANOV Ph.D., и аккуратно положила карточку на место.

— Я вижу, у тебя новый подъем, — еще раз улыбнулась она, не в силах сдержать в себе то, что нужно было сдерживать теперь изо всех сил. — Можно? — Она указала на синенькую книжицу.

— Без проблем, — пожал плечами Брянов, тоже не в силах сдерживаться — а именно сдерживать свое довольство, которое полагалось по-мужски сдержать — и вообще забыть…

И вдруг он с радостью осознал, что теперь имеет право хвалиться сколько угодно. Наталья полистала — и даже наморщила лоб. «Вот теперь надо пить за паспорт», — твердо решил Брянов.

— Брянов, ты это или не ты? — усомнилась Наталья, защищаясь скептической улыбкой. — Может, тебя подменили?

Подозреваемый поежился.

— Трудно сказать. Сын пока признает…

— Ну, я-то тебя знаю лучше… — предупредила Наталья, — и дольше.

— Значит, надо проверить.

— Что проверить? — напряглась Наталья.

— Очень просто. Как Пенелопа проверила своего Одиссея. Он где-то странствовал, шатался лет двадцать… изменился так, что и родная мать не узнала бы. Вот Пенелопа и проверила — тот или не тот.

— Я не помню, как она проверяла, — поспешила признаться Наталья.

— Я напомню, — вызвался Одиссей Брянов. — Вроде бы у них в доме постель была устроена на столетнем пне. Это была их личная тайна.

Брянов подумал, что древняя интрига могла бы стать более интересной и современной, если бы Одиссей в своих путешествиях как-нибудь по пьянке проболтался бы об этой «личной тайне» кому-нибудь из случайных попутчиков.

— А у нас что было? — очень заинтересовалась Наталья.

И тогда Брянова охватила злодейская, совершенно не человеческая, совершенно демоническая радость.

— Так значит, не помнишь? — как само Возмездие, изрек он.

— Не помню, — не стала юлить Наталья.

Брянов встал из-за стола и потянул ее за руку к себе. И бывшая жена покорно поддалась, словно осознавая, что свой великий грех придется искупать любой жертвой, какая потребуется… даже если ее сейчас будут уводить из всей устроенной по ее плану жизни.

Ощутив Наталью перед собой на расстоянии вздоха, ощутив ее запах, почувствовав своей плотью движение ее тела, он обнаружил, что запросто мог бы стать самым опасным, самым безнаказанным маньяком-насильником, о котором жертвы забывали бы сразу после исчезновения страшного призрака из поля их видимости…

Может, так и действуют все призраки, о которых мы ведать не ведаем?

Он подтянул Наталью ближе к себе, вольно или невольно, но наслаждаясь страхом, замерцавшим в ее глазах, страхом, который она сама отказывалась в себе признавать.

— Вот о чем я тебя спрошу, — с вкрадчивостью удава прошипел Брянов, уже чувствуя губами тепло ее щеки, шеи, уже наполняясь ее ароматом, зная, что его уже не остановит ничто. — Скажи ты мне, Наталья, а с этим своим крокодилом Геной ты венчалась в церкви или нет?

— Ты с ума сошел, Сашка! — вся дернулась в никуда Наталья, оставшись тут же, в его руках.

Непонятно, что она имела в виду: то ли неотвратимое приближение бывшего мужа, то ли свой, неизвестный Брянову, воинственный атеизм, то ли именно то, что с крокодилами в церкви не венчаются.

Однако Брянов что хотел, то уже узнал.

— Нет, ты мне ответь, Наталья, — все ужасней надвигался он, — ты с ним хоть расписана?.. Или нет?

— Да какое твое дело?!

— Ну, значит, греха не будет, — утвердил Брянов. — А будет — тоже хорошо. Значит, потом напомнят — на Страшном Суде. Может, и раскаюсь, — но жалеть не стану.

— Кажется, вспомнила… — вдруг замерла Наталья, и темная бездна в ее глазах подернулась поволокой.

— Давно пора, — сказал Брянов и повалил ее на диван.

— Костюм! Костюм! — закричала Наталья.

Непонятно, какой костюм она имела в виду, за какой так испугалась: то ли за свой, роскошно-деловой, то ли за бряновский, новый, летний, на который они упали.

Она, как женщина аккуратная, конечно, уточнила бы — какой, но вдруг вспомнила — и забылась, и утонула вся в своем же судорожном вздохе и в своем собственном неудержимом стоне…

И он тоже вспомнил — вспомнил все свое, вспомнил всем собой, всем своим телом и всем своим дыханием — и ту горячую ямку над ее ключицей, жесткие и притом необыкновенно нежные губы, и жесткий пушок над верхней губой, и ее острые соски, и линии ребер, и края их, вздымавшиеся, как только она выгибалась в том своем неудержимом стоне, и легкую, легкую пустоту, что всегда открывалась ему внезапно, сразу впускала его всего, хотя мгновение назад была еще непреодолимым сгустком сопротивления, и охватывала его, стискивала пределами своей силы, простором, горячей параболой, мягкой силой вдруг расступавшихся бедер.

Он вспомнил ее всем собой, обхватил ее, отрывая от дивана, едва не повисая с нею в воздухе, — и с яростью сказал себе: «Никому не отдам!»

Непонятно, комуон, Брянов, не хотел ее отдать: то ли Паулю Риттеру, то ли всем этим злодейским экспериментаторам, то ли вообще абстрактному загробному беспамятству…