Канашкин В. Азъ-Есмь

Широта восприятия народной натуры делала интересными для Горького самые разные творческие находки, если только они затрагивали, выявляли «какие-нибудь хорошие стороны нашего народа» (М. Пришвин). В противовес А. Лежневу, перечеркнувшему первый стихотворный сборник М. Исаковского «Провода в соломе», писатель обнаружил в нем понимание «изначальных вещей», «несомненную новизну». «Михаил Исаковский,– отметил он,– не деревенский, а тот новый человек, который знает, что город и деревня – две силы, которые отдельно одна от другой существовать не могут...» Крепких и «преемственных» людей, именно таких, в «каких Русь нуждается», увидел Горький и в произведениях А. Макаренко, Ф. Гладкова, Л. Леонова, особенно последнего, органичнее других «срастившегося» со своим временем. «Мастер Вы, Леонид Леонов, на очень высокую гору идете... Анафемски хорош язык, такой «кондово» русский, яркий, басовитый»,– подчеркнул он, - покоренный народно-символической многогранностью «задушевного» леоновского героя, его выразительными социально-нравственными приметами.

Верный принципу изображения человека «из массы» как начала всего сущего и воображаемого», Горький вместе с тем не остался безучастным к тому, что на страницах многих книг действовали, а еще чаще бездействовали персонажи вчерашнего дня, замусоренные мелкими грешками и такими же мелкими желаниями. «Этот господин мне противен, хотя в начале его писательства я его весьма похваливал,– поделился он своими соображениями о Б. Пильняке, когда тот окончательно вознесся над русским бытовым укладом, над духовной «первоосновой» русского человека.– Он пишет так, как будто мелкий сыщик: хочет донести, а – кому? – не решает. И доносит одновременно направо, налево...» «Деревенские» вещи Л. Сейфуллиной, в которых давались живописные «пробы» русских характеров, Горький воспринял так же, как опыты, и, полностью разделив мнение одного из рецензентов о том, что «рано приклеивать Сейфуллиной бороду Толстого», посоветовал молодой писательнице «не самообольщаться»: человек «из гущи» сложнее, чем кажется на первый взгляд. Откровенную озабоченность вызвали у него и «природно-земляные», «примитивно-фартоватые» герои Вс. Иванова, попавшего в середине 20-х под влияние В. Шкловского, его рецептов «строения вещи». «Русь чудится Вам «провинцией»?.. Думаю, что русский «провинциализм» можно, не искажая правды, заменить понятием своеобразия. Очень оригинальный народ мы, Русь, и очень требовательный, сравнительно с нашими соседями на Западе...» – заметил художник в письме к «брату-алеуту» (как звали примечательного сибиряка «серапионы»), стремясь приобщить его к многомерно-жизненному, врачующему от иссушающего «остранения».

Больше других понимая, что богатство характеров и народных черт возможно только на реальной жизненной почве, Горький аналитически подошел к попыткам ряда молодых подменить внутреннее – внешним, ствольное – периферически броским. «Вы – чужой человек в литературе, не способны к серьезной работе и – что еще хуже – не хотите и не можете учиться»,– написал он в ответ В. Жаковой, приславшей ему новеллу «Бугров», где «чужеродными заплатами» и «опустошительными» обличениями был полностью «съеден» один из интереснейших людей старого Нижнего – Н.А. Бугров. Такой же определенностью отличались рекомендации художника и другим литераторам, чуравшимся народной жизни и эстетически дегустировавшим избирательное, заемное. «Пожелать вам «хорошего», Борис Леонидович? Боюсь, не обиделись бы»,– отозвался Горький на просьбу Пастернака пожелать ему «что-нибудь хорошее» и посоветовал поэту внести в «хаос», в «капризную» усложненность образа – содержательную простоту, отличавшую, скажем, его «Девятьсот пятый год», где привлекала такая многозначная ассоциация: «Подымаются Саввы и зреют Викулы в глуши...»

Неустанно поддерживая и опекая И. Бабеля, отосланного в свое время в «люди», Горький в то же время требовал, чтобы подававший надежды литератор избавлялся от узости, анархической экзотики, импрессионистской вычурности, «уничтожавшей» все живое. «Бабель? Это тоже талант, он хитер, ловок в обращении со своим опытом», – отмечал писатель, подстраховывая «крестника» от чрезмерных нападок (после выхода «Конармии») и одновременно давая понять, что специфический мир народного движущегося самосознания – мир, требующий особой художественной пристальности. В. Каверину,

ушедшему в приемы детективно-авантюрной прозы с ее броским, чуждым живому слову жестом, настоятельно советовал: «Вам пора бы перенести Ваше внимание из областей и стран неведомых в современный, достаточно фантастический быт…»