Канатоходец

Передо мной лежит значок, который она носила на груди. Всматриваясь в него, я вижу, как из далекого тумана выплывает ее образ, излучающий тепло и любовь. Я запомнил ее доброй, печальной и ласковой.

Не помню содержания наших бесед, они были по-детски простые. Мама не могла уделять нам, детям, много времени: она была единственным врачом в хирургическом госпитале. Помогали ей сестры милосердия (добровольцы тех лет) санитарами были мужчины. Я часто провожал маму, когда она уходила на вечерний обход. Приходил к солдатам в палату — они радовались. Иногда с нами ходил и отец. Это было их хождением в народ, о котором так мечтали народовольцы. Хождение но делу — к страдающим.

Воскресенье же было нашим днем — мама бывала дома. Утром она сама пекла пирожки и готовила какао. Потом шла с нами в театр, а иногда и в кинематограф. Вечером приходили гости. Особенно отмечались праздники, и прежде всего Рождество. К нему надо было заранее готовиться: что-то клеить, орехи покрывать золотой или серебряной фольгой, украшать елку… А потом приходило много детей, и им всем что-нибудь дарили с елки — кому что понравится, и елка опустошалась, и становилось грустно. Летом выезжали на дачу на берег Оки. Туда мама приезжала уже очень поздно.

Моя мать происходила из сравнительно небогатого купеческого дома. Ее отец Иван Андреевич Тотубалин (выходец из старинного города Новгорода) торговал мукой в Среднем Поволжье. Его торговый дом находился в большом селе Промзино, что на реке Суре (приток Волги), Алатырского уезда Симбирской губернии. Ее мать, Екатерина Ивановна (полумордовского происхождения), была богомольной женщиной и энергичной хозяйкой дома, принимавшей участие и в торговом деле.

Мне дважды пришлось побывать в этом доме. Первый раз до революции, когда я был еще совсем маленьким мальчиком, второй раз — в первые дни революционной разрухи, когда родители пытались в этом хлебном раю укрыть нас от голода, надвигавшегося на Нижний Новгород.

Вижу как сейчас каменный дом с мезонином на базарной площади, против Храма. Большой двор, где (в первый приезд) множество скотины — свиньи с поросятами, телята, жеребята. В конюшне две выездные лошади. Справа от двора небольшое кирпичное здание — там шла торговля мукой. За двором баня и дальше — большой яблоневый сад, сходящий к берегу Суры. Жизнь была напряженной, все чем-то заняты. А на противоположном берегу Суры строилось первое (для здешних мест) промышленное здание — паровая мельница.

Село Промзино — в сорока верстах от железнодорожного города Алатыря. Добираться туда надо было целый день на тройке с бубенчиками. Простор, верстовые столбы и нескончаемые ветряные мельницы, которые дедушка должен был заглушить своей паровой.

Сейчас, вспоминая прошлое, я понимаю, что моя мать принадлежала одновременно двум сословиям: промышленно-купеческому и интеллектуальному. Это были два различных мира. Между ними начал перебрасываться мост. Таков был путь истории, и это понимал мамин отец. Он дал трем своим детям возможность закончить гимназию и получить высшее образование. В купеческом доме стояло подаренное маме пианино, выписанное из Германии. В книжном шкафу находились рядом Маркса (именно это обстоятельство сразило тех, кто позднее пришел в дом с обыском — ведь им эти книги были известны только по названиям).

Жизнь в купеческом доме была суровой — строго регламентированной православной традицией — и казалась почти аскетичной. Принятие пищи было ритуализировано: еда начиналась и заканчивалась совместной молитвой. Посуда была самая простая, ложки деревянные. Пища также простая, но добротная. Всегда без вина и водки. Раскладывал пищу глава семьи — дедушка. Однажды у него сломалась ложка. У нас, детей, это вызвало громкий смех, за что нам серьезно досталось. Но мы не могли осознать своей вины, ведь действительно было смешно, и что же плохого в смехе?

Одевались в будничные дни просто, лишь «кобеднишная» одежда должна была свидетельствовать о положении в обществе. Мама рассказывала, что ее отец много ездил на пароходах по Волге и ее притокам (он был еще и сотрудником страхового общества «Россия»), но всегда только в третьем классе, чтобы непосредственно от народа получать сведения об экономическом состоянии страны.

Отец мой никогда не мог прожить в доме Тотубалиных более 2–3 дней. Проблемы и трагедии этого дома ему были непонятны. Все было чужим. В этом доме, скажем, как ужасное унижение был воспринят отказ какой-то бедной сельской учительницы вступить в брак с моим дядей — младшим Тотубалиным, который тогда уже стал совладельцем фирмы. Из рассказов родителей я знаю также, что крайне болезненно был воспринят брак моей матери. Муж — бедный студент, как это возможно? Ей было отказано в материальной поддержке. Позднее, правда, дедушка приезжал к нам в Нижний Новгород и смягчился, увидев вполне благопристойную семью: мать — признанный врач, отец — преподаватель привилегированного реального училища. Мать получила в подарок золотые часы и другие украшения, а на мое имя был открыт небольшой счет в банке.