Кандалы

А сам все идет, и ребятишки вокруг него мельтешат — что один, что другой — одинаковые!

— Иди, иди, дедушка!

Смотрит дед — колодезь: незнакомый колодезь — как будто тут прежде и колодца никакого не было. Облепили ребятишки деда.

— Глыбоко, дедушка! Погляди-ка-сь!

Вдруг — мужик: откуда взялся — неизвестно, закричал на ребятишек:

— Пошли прочь, пострелята! дайте покой человеку!

Ребятишки разбежались, а мужик деду поклонился, не снимая картуза, и руку подал, черный такой, неизвестный и рука мокрая.

— Рази я не вижу — человек покоя ищет? дайте покой дедушке Матвею!

— Что-то я не знаю тебя! — говорит дед.

— Ну, как не знать? Из Дубровы я, в охотниках у купца служу!

Вытащил из кармана бутылку с водкой.

— Выпьем, дедушка! угостить тебя желаю! Пойдем, сядем где-нибудь! Ночь-то какая! Теплынь, месяц, как серебряный!

— Так-то оно так, — отвечает дед, ухмыляясь, — отчего и не выпить, коли угощают!

— Знаю я твой обычай: на даровщину только и пьешь!

— А то как же?

Сели на задах, над яром, ноги в овраг свесили.

Поднес мужик деду шкалик:

— Держи!

— Сам сначала!

Мужик выпил сам и опять наливает.

— Скупой ты, дед, деньги копишь, в кубышку кладешь!

— А тебе што? Коплю ли, нет ли, не для себя, с собой в могилу не возьмешь! Для детей!..

— Не пойдет им впрок твоя кубышка! все идет — в тартарары!

Неприятен деду такой разговор.

— Никакой кубышки у меня нет! зря люди бают!

— Хо-хо-хо! — нехорошо хохочет мужик. — Да я в шутку сказал!.. зачем тебе деньги? Помирать пора! Пей!

Принял дед шкалик левой рукой, не разжимая локтя, где подмышкой яйцо держал, а правой — по привычке — перед питьем перекрестился.

Смотрит дед, а у него вместо шкалика — кость от падали. Взглянул на мужика — тот снял картуз — рога у него на кудлатой башке оказались, зубы щелкают, глаза, как у волка, горят, захохотал, кувыркнулся в овраг — и пропал!

Ребятишки опять появились, облепили деда:

— Прыгай, дедушка, и ты вниз головой! Прыгай в омут, дедушка! — Хохочут.

Вдруг — огненный змей: подлетел, искры от него так на все стороны и сыплются, как в кузнице от раскаленного железа. Ударился об землю и погас, а вместо змея перед дедом старуха стоит — синяя, злая, глазами сверкает и косой на него замахивается.

Вскрикнул старик, повалился на краю оврага и тотчас же заснул тяжелым сном. Из рукава рубахи выкатилось сырое куриное яйцо и разбилось.

С этой ночи тяжко заболел дед Матвей. Сначала у него отнялись ноги, а потом стал заплетаться язык. Лежал он в избе на полу под пологом, устроенным на четырех колышках, исхудалый, как скелет, с длинной седой бородой, похожий на прокаженного Иова, как рисовали его на картинках в священной истории. Сноха тяготилась ухаживать за ним и плохо с ним обращалась. За нуждой ходил он под себя, как ребенок, и от этого в избе стоял тяжелый дух.

Яфим был занят неустанным крестьянским трудом, и один Лавр сидел иногда около него на полу, пытаясь разговаривать с ним, но больной даже шептать хорошо не мог, губы не слушались, и язык плохо ворочался — только пристально глядел на сына и, казалось, тяжко думал о будущем детей и внуков, о своей конченной жизни. Но жизнь упорно не хотела оставлять это громадное иссохшее тело, от которого остались теперь только тяжелые, крупные кости, обтянутые, как панцырем, — рубцеватой, закаленной в труде и непогоде, словно дубленою — кожей.

Так старое, иссыхающее, изжившее свой век дерево, уже лишенное листьев, все еще держится на глубоких корнях и, никому не нужное, одиноко маячит при степной дороге.

X

В солнечное осеннее утро зазвонили к обедне в большой праздничный колокол. Кандалинская новая церковь была полна, а народ все еще валил, ожидая невиданного зрелища: обедни с участием архиерея.

Торжественный звон большого колокола вдруг заменился веселым трезвоном: это было знаком, что городские гости въезжают в село.

Прежде всех проехали на длинных дрогах архиерейские певчие: их было немного — в поездку взяли неполный хор из отборных голосов.

Певчие прошли между двумя стенами плотно стоявшей толпы по узкой полоске длинного, через всю церковь, ковра и стали на просторный правый клирос. Одеты они были в длинные, светлосинего сукна ливреи с закинутыми за плечи рукавами, долженствовавшими напоминать крылья, по бортам ливреи были обложены широким золотым галуном с золотыми аксельбантами и кистями на груди: певцы готовились изображать в предстоящей проскомидии[9], как бы силы небесные. Сельские певчие уже стояли на левом клиросе. В числе их были Лавр и Вукол.

Вслед за ними явился причт — свита архиерея: былинная фигура знаменитого протодьякона, широкоплече-приземистого, уже седого, сутуловатого, с мрачным взглядом исподлобья; молодой чернобородый красавец иподиакон и несколько попов в высоких камилавках, в длинных рясах, напоминавшие древнерусских бояр.

Облачившись в алтаре в золототкакные парчовые ризы, они вернулись к входным дверям и стали в два ряда для встречи епископа.