Кандидат на выбраковку

Вопрос был конкретный и застал меня врасплох. Не потому, что я никогда не задумывался над этим. Напротив. Как раз, ответы на подобные вопросы, я мучительно искал, когда стал осознавать, что окружающие не воспринимают меня всерьез потому что видят во мне болезнь и ничего кроме болезни. Но в тот момент, простых и ясных ответов у меня не было. Конечно, я понимал, нет, скорее, чувствовал, что делать что-либо нужное, приносить пользу людям — все это не является непосильной задачей для меня. Даже если я не имею возможности передвигаться, и, даже если мои руки не работают в полную силу, все равно можно найти себе занятие, плоды которого будут востребованы окружающими. Это было понятно мне, но выразить свои чувства словами я еще не мог.

— Что ты предлагаешь?

— Почему ты не удавишься? Ну-у, это… Почему не повесишься?

— А почему ты об этом заговорил?

— Потому что, вот смотри, ты — живешь. На твое лечение тратят деньги. Государство тебе платит пособие. А в то же время, кому-то, кто может передвигаться, у кого нет проблем со здоровьем, ему может не хватать денег. На еду, или на квартиру.

Он уже сидел на кровати, говорил горячо, при этом размахивая руками. Но что-то в его логике не связывалось.

— Если у человека нет проблем со здоровьем, и он может ходить, то, очевидно, он сможет сам заработать деньги? Вот, как ты, к примеру.

— Да, конечно, может. Но, вот пока ты живешь, на тебя, сколько всего расходуется? В то же время, у кого-то это все забирается.

— Я понял. Но вот что ты предлагаешь?

— На твоем месте, я бы давно повесился. Зачем жить? — он смотрел на меня, очень внимательным взглядом.

— Знаешь, не дай тебе Бог, оказаться на моем месте, — я искренне, очень не хотел, чтобы кто-то еще, попробовал, хотя бы малую часть того, что пережил я. Мне было непонятно почему Иван вдруг заговорил об этом. Ему-то, на своей буровой, в окружении жены и четырех детей, какое было дело до моей жизни и смерти?

— Я бы, правда, не смог так жить. Семьи у тебя быть не может. Работать нормально ты тоже не сможешь никогда. Никакой пользы. Зачем?

Высказав это все, он, как бы, облегчился, встал с постели, всунул ноги в ботинки, стоявшие рядом с кроватью и вышел в коридор, оставив меня, наедине со своими мыслями. Злости в его словах не было. Обидеть он меня не смог. То, о чем говорил Иван, я сам тысячекратно прокачивал через свое сознание.

Так, жить или не жить? Вряд ли кто-нибудь еще столько раз задавался гамлетовским вопросом, ответом на который были не аплодисменты зрительного зала, а вполне конкретная — моя — жизнь. Иван не знал, сколько раз, я был на грани, сколько раз, я приходил к решению о том, что жить дальше — смысла нет. И, столько же раз, что-то, останавливало меня, и я продолжал жить.

Почему? Боялся ли я умереть? Трудно сказать. Точно знаю, что физическую боль — эту одну из составляющих страха — в расчет я не брал. Натерпелся и притерпелся за всю жизнь и был вполне согласен еще немного помучиться чтобы навсегда избавиться от плотских страданий, переполнявших мое тело.

Может быть сердечные человеческие отношения, финансовое процветание и заманчивые планы на будущее останавливали меня? Тоже нет. Друзей у меня не было, родные от меня отказались, а в ближайшем и оставшемся будущем меня ожидали тридцатисемирублевая пенсия по инвалидности и казенный дом-интернат, с казенной едой, казенными одеялами, казенными отношениями, казенным милосердием и казенными похоронами. Ужасное место, оказаться в котором для меня было все равно что заживо лечь в могилу. Мысли об интернате, одиночестве и постепенном погружении в трясину слабоумия вызывали ответные мысли о самоубийстве, которые время от времени заполняли все мое существо.

Вот только, в самый последний момент, в самые черные минуты отчаяния, что-то удерживало меня от рокового шага. Так что же? Может быть гамлетовский «страх чего-то после смерти»? Не знаю. Если вдуматься, то мое земное существование, лишенное всего самого дорогого для человека: общения с друзьями и женщинами, плодотворной работы, рождения и воплощения идей, знакомств, открытий, путешествий… лишенная подвижности, а значит и всего с ней связанного, замурованная в четырех стенах моя жизнь, мало чем отличалась от Вечной Безмолвной Пустоты — того что, как мне казалось, ожидало меня за порогом бытия. Так чего мне бояться? Загробного одиночества? Это слишком… Я был бесконечно одинок и несчастен сейчас, и конечно же не боялся что стану еще более несчастным, перейдя в мир иной. Мое атеистическое мышление категорически отвергало маловразумительное горение в адском пламени, которое полагалось мне как самоубийце, и которое на фоне не утихающей боли от переломов, воспринималось чем-то вроде детской страшилки на ночь.