Канифоль

Мона с удовольствием совершала покупки, баловала племянницу, принимала дорогие подарки и наотрез отказывалась давать интервью. О танцовщиках, перекочевавших из искусства на телевидение, она отзывалась с презрением. «Балерина, разевающая рот на ток-шоу – это позор», – говорила она.

Она неизменно выполняла по утрам облегчённый экзерсис у домашнего станка, дополняя его пилатесом и занятиями йогой три раза в неделю, подолгу гуляла с Соней в городских парках и у Азиза на даче, осваивала с ней начальную школьную программу.

Она увлечённо читала книги и смотрела кино, ранее недоступное из-за нехватки времени; посещала музейные выставки и светские мероприятия.

Страх возник позже, когда она поняла, что, отступив в тень, не застолбила после себя место. Отныне она не балерина – бывшая балерина, и её будущее на долгие годы вперёд определяют четыре буквы: тётя.

Весной у Сони выпал верхний молочный зуб, и она стала похожа на уличную шпану.

Из-за проблем с координацией она ходила в синяках и ссадинах, натыкаясь на все существующие в доме углы. По ночам её одолевали судороги икроножных мышц. Она просыпалась, крича от боли; тётя, вставая к ней порой по нескольку раз за ночь, решила разобраться с этим по-своему.

– Софья, с завтрашнего дня мы начинаем заниматься у станка. Осенью ты пойдёшь в первый класс и будешь посещать подготовительные занятия в училище.

Соня застыла с ложкой овсянки. Оказалось, у неё нет и не предполагалось права выбора. Жребий свершился без её ведома – ей трудно было поверить в такую несправедливость!..

Обойдя её, завтракающую, тётя взвесила на руке её волосы, скрутила их в гульку и прижала к голове. «Превосходно, – сказала она. – Твоя головка будто создана для пучка».

Соня пропустила фразу мимо ушей. Осознать, что тётя не шутит, ей пришлось, когда нанятые Моной рабочие приехали к ним устанавливать нижнюю перекладину для станка.

Сколько ненависти вместила в себя проклятая палка! Соня висла на ней всем туловищем, била по ней многотомными сборниками русской поэзии – напрасно: рабочие выполнили свою задачу на совесть.

Мона муштровала племянницу фанатично, шпигуя её балетными правилами, словно вживляя песчинки в нежное тельце моллюска – песчинки острые, как алмазная крошка. Сонины слёзы незаметно разъедали защитное покрытие станка.

В первый год работы в пуантах у Сони почернел и отвалился ноготь мизинца на правой ноге. Она заматывала ногтевое ложе стерильным бинтом и обклеивала сверху скотчем для скольжения.

Пальцы внутри тесной туфли складывались гармошкой. Хрупкие училищные невольницы страдали и пускали в раздевалке по кругу различные снадобья, призваные облегчить боль и быстро затянуть ранки.

– Засунуть бы Иде Павловне эти пуанты кое-куда, – ругалась девчонка с буйными «петухами» над самостоятельно собранным пучком – Амелия. – А завязки поджечь, как бикфордов шнур! Всё равно самые интересные роли достаются мужчинам, нафига нам так мучиться!

– А ты бы кого станцевала? – поинтересовалась Соня.

– Злодея! Злодеи классные. Мышиный король, Макбет, Ротбарт. Но нет, нам придется ишачить до седьмого пота, соревнуясь, кто больше скрутит фуэте, чтобы в итоге побыть третьесортной Жизелью или Джульеттой, о которых никто не вспомнит.

«Ты бы точно не стала третьесортной танцовщицей», – подумала Соня, и оказалась права.

Амелия первая стала выходить на сцену в массовке, первая получила эпизодические детские роли во взрослых спектаклях и исполнила сольную партию Мари в первом акте «Щелкунчика». Другие девочки и мальчики их класса танцевали детей на ёлке, а в сражении с мышиными полчищами – игрушечных солдатиков. Они выбегали и убегали со сцены, мельтеша перед зрителями, и, споткнись кто из них или напутай движения, никто и не заметил бы. Но к Амелии были прикованы взгляды.

В день премьеры только ленивый не подколол её.

Гримёрку для девочек выделили одну на девятерых; Амелия переодевалась и готовилась к выходу наравне с одноклассницами, у всех на виду красилась и прилаживала шиньон. Её глаза не выражали беспокойства – небольшие, широко посаженные, с густыми колючими ресницами, похожими на шипы крыжовника. Они вообще ничего не выражали, пока девчонки наперебой упражнялись в остроумии.

Минуты до поднятия занавеса истекали, насмешки усиливались. Амелия, комкая складку пышной юбки, прислушивалась к последним несвязным пассажам оркестра. Соня, которую сценические родители выводили из той же кулисы, украдкой взяла дебютантку за руку. Кисть Амелии, обтянутая невидимой перчаткой загара, с коротко обрезанными, овальной формы ногтями, дрожала. Она на секунду сжала руку Сони.

Ладошка Амелии была влажной.

Отыграла увертюра, начался балет. Праздник у бутафорской рождественской ёлки шел гладко: родители чинно разговаривали, крёстный чудил, дети хвастались друг перед другом игрушками из папье-маше.