Канифоль

– Я и не просила, – огрызнулась Амелия, доставая из упаковки новый. Она помусолила уголок, разделила его на два слоя и шепнула: – Ужасно, да? Я специально ждала, когда девчонки уйдут. Я знаю, они радовались – слышала их болтовню в коридоре.

– Где же ты была?

– В туалете, в ближней кабинке. Оттуда всё прекрасно слышно.

Соня молчала. Нужно было идти, чтобы не злить тётю, а Амелии предстояло коротать время до финала в опустевшей гримёрке, один на один со своим падением.

«И еда у неё ещё днём закончилась. Будет сидеть голодная», – подумала Соня, вынимая из рюкзака остатки салата в контейнере и полтора хлебца с сыром, а вслух сказала:

– Держи, твоя сестра не скоро придёт.

– Чего-о? – надулась дебютантка, потыкав в угощение ватной палочкой. – Что это ты мне подсовываешь? Где мои пирожные, женщина?!

– Офигеть ты наглая! – вспыхнула Соня, продевая руки в лямки. – Контейнер вернёшь завтра!

Она вылетела из гримёрки пулей и понеслась по коридору к выходу. На подступе к лестнице её настиг негодующий вопль: «Где пирожные, со сгущёнкой?!»

Наутро перед экзерсисом, ровно в девять часов Ида Павловна вошла в зал.

Девочки притихли. Амелия, предчувствуя выволочку, мужественно расправила плечи. Выражение лица Иды Павловны было нечитаемо.

Педагог обвела учениц глазами.

– Упала? Поднялась и танцуешь дальше. Всех касается.

Она дала концертмейстеру знак играть.

– Встали! Поклон.

В восьмом классе у Амелии появился модный прозрачный зонт, горчичный свитер тонкой ручной вязки и неоновая помада, которой она изводила школьных учителей. Кончики волос она выкрасила оттеночным бальзамом в бирюзовый цвет. Убрав пряди в пучок, она избавлялась от улик, но стоило Амелии распустить волосы, и она превращалась в русалку.

Балетные ребята посматривали на неё украдкой со смесью затаённого восхищения и страха. Она не скупилась на острое словцо и тумаки, если ей что-то не нравилось, и охотно вступалась за одноклассниц, когда мальчишки обступали их с улюлюканьем, сами не понимая, хотят ли они поддразнить их или пофлиртовать.

Подрастающие девчонки чаще застревали у зеркала, замазывая прыщики столь же тщательно, сколь благородные средневековые дамы – оспины. Соня тоже попала под раздачу: целую неделю у неё на лбу красовался бубон размером с промышленный вентилятор.

Амелию поветрие обошло стороной. Она кидалась с кулаками на парней, называвших Соню индуской, но давилась от хохота, по утрам приветствуя подругу словами: «А во лбу звезда горит!»

Они готовили вместе домашние задания, играли на полу в раздевалке в припрятанные от балетного завхоза картишки; теснясь в кулисах, трактовали позы разогревающихся балерин и угрожающие разговоры тел. Ступня, развёрнутая в сторону конкурентки и поставленная на носок – «Я тебя раздавлю». Нарочито вывернутая пяткой наружу – «Тебе со мной не сравниться». Рука, упёртая в бок – «Меня не запугать». Демонстративное подтягивание гетр – «Я возьму своё по праву».

Амелия не признавала соперничества. Она была выше этого. Подшивая к балеткам ленточки вместо клевания носом на уроке химии, она рассуждала:

– В каждом изначально заложен некий потенциал дерьма. Кто-то выходит в ноль, проживая жизнь честно, кто-то приумножает.

– А мы?

– Мы прячемся за кулисами.

Она отрезала нитку, втыкала иглу в катушку и, посасывая уколотый палец, досадовала:

– Жаль, канифоли, чтобы притереться к жизни, не существует.

Прощаясь после занятий, Амелия густо мазала губы цветным бальзамом и оставляла след на щеке подруги. Как Мона. Соне становилось не по себе. Впрыгнув в вагон метро, она вынимала складное зеркальце и смазывала непрошенную печать отличия, покуда суровые боги танца не отняли силы у Амелии и не прибавили их ей.

Идя по стопам тёти, Соня знала: она – фигляр; хамелеон, способный лишь повторять и притворяться. Мона готовила племянницу под себя, как готовят мумию для загробной жизни; как избранное тело для реинкарнации, а для этого сперва полагается изгнать душу носителя. Соня – её глиняный голем, её аватар. Смоляное чучелко, которое оживёт, став частью балетной труппы.

Под гнетом возложенной миссии она училась, переходила в старшие классы; работала до изнеможения у станка, выходила на сцену; скучала по Азизу, дружила с Амелией, а в груди у неё разрастался айсберг.

– Подожди, вот когда влюбишься, мир заиграет новыми красками, – подбадривала её Амелия, выжимая трико над раковиной.

Она стирала форму между занятиями, завернувшись в пыльный гимнастический коврик. На внутренней поверхности бёдер ее кожи не касался загар – как у оленя.

– Ошибаешься, – отвечала Соня. – Со мной подобного не случится. Мне не из чего генерировать любовь.

К десятому классу в шкафу раздевалки висело пять репетиционных шопенок из девяти, разной степени застиранности. Места стало больше, смеха и разговоров меньше. У Сони трижды за год наступали женские дни, но так неудачно, что выпадали на репетиции. Приходилось заниматься в чёрных шортиках поверх купальника; все видели и понимали, почему, и от стыда она мечтала самовозгореться посреди зала, и чтобы никто не смог её потушить.