Каникулы на том свете

  Ой, бабушка, что у нас тут было после того, как ты уехала! Такой большой скандал! Приходили дядя Фредерик с дядей Морисом и вместе с папой перерыли всю квартиру. Большой шкаф в гостиной, и ящики в гардеробе, и сервант, и трюмо с зеркалом, и мой письменный стол, и антресоли, где у нас лежит много–много старых чемоданов. А твой комод, бабушка, и вовсе разобрали на щепки. Пузырьки с лекарствами, и письма, и фотографии, даже ту, мою любимую, в рамке, где ты в красивом белом платье венчаешься с дедушкой - все порвали и расколотили. Я, как увидел, заплакал, но мама сказала: «Перестань, Лук, нашей бабушке там, где она сейчас, не нужен комод. Ступай в детскую, у нас взрослый разговор». Но и в детской папа с дядями все перевернули вверх дном, так что я не знал, куда приткнуться. Впрочем, я об этом уже писал.

  Ненавижу взрослые разговоры. Я слышал, как Фредерик кричал: «Старая карга куда–то спрятала деньги! И золото - все фамильное золото! С собой, что ли, забрала, ведьма полоумная?» Папа ему вторил, чуть потише: «Да где оно, где? Нет, ну не могла же и правда забрать. Зачем ей - там, где она сейчас? А нам нужно позарез. Вот, хотя бы Лукасу купить зимние сапожки - и то не на что». Мама громко сморкалась и повторяла: «Как вам не стыдно? Может, и не было у нее ничего…», а потом дядя Морис велел Фредерику: «Убирайся вон!» Хоть я не очень хорошо понимал, о чем речь, мне тоже почему–то сделалось стыдно. За порванные фотографии, за комод, за то, что дядя Фредерик у нас дома хозяйничает. Он тебя не любил и нас не любит.

  Я ведь как думаю, бабушка. Не знаю, зачем тебе там это золото нужно. Мама говорит, что ты живешь в таком месте, где все у всех есть и всем всего хватает, и я тебе даже немного завидую, потому что нам здесь вечно не хватает то одного, то другого. Но если золото твое - то оно твое, и причем тут дядя Фредерик? А я и в прошлогодних сапожках похожу.

  Еще я, знаешь, что вспомнил? Как ты мне, совсем маленькому, рассказывала, будто есть на свете сокровища, которые не каждому в руки даются. Вроде заговоренного ковшика или яблони с молодильными яблоками. Так вот, мне кажется, что твое сокровище - как раз такое, и дядя Фредерик сам не понимает, что ищет.

  Не встречаешь ли ты Хоффманов? Если да, то передай привет моей маленькой кузине Лизе и ее братику Тоби. Правда, мама говорит, что он мне никакой не кузен, потому что сын не дяди Мориса, а Ханса Хоффмана, но мне это все равно. Я люблю их обоих - и Тоби, и Лизу, и какая разница, кто кому сын или кузен.

  Бабушка, я вчера получил «отлично» по математике, а позавчера - два раза «хорошо»: по немецкому и по пению. А в субботу ходил в церковь и поставил свечку за упокой твоей души - так, как соседка тетя Полли меня научила. Не знаю, зачем нужны эти свечки, ведь мама говорит, что там, где ты сейчас - красиво, спокойно и хорошо. Но если от них тебе хоть чуточку светлее, я буду зажигать их каждую неделю, пока у меня в хрюшке не кончатся монетки.

  Не скучай, бабушка, надеюсь, скоро встретимся.

  Твой внук, Лукас».

  

  

   Пассажир ночного поезда

  

  Тонкие и желтые, словно канареечные перья, лучи пробивались сквозь пыльную решетку окна - такого высокого, что заглянуть в него можно было, только встав на цыпочки. Свет падал на койку, окрашивая тюремное одеяло в тошнотворный бежевый цвет, а грязную подушку - в не менее тошнотворный розовый. Если же на тумбочке стоял полный воды стакан, то солнечные зайчики, искупавшись в нем, делались мутно–серыми, как осенняя хмарь. Эти оптические чудеса поначалу развлекали Фредерика, потом стали бесить.

  Свою узкую, похожую на пенал камеру он изучил не хуже, чем кнопки на собственном мобильнике: покрытые незамысловатыми граффити стены, железную кровать, привинченную к полу за все четыре ножки, деревянный стул и такой же стол, тумбочку и крошечный телевизор на полке. По телевизору четвертую неделю шел сериал «Моя маленькая ферма» - длинный, пасторальный и почти культовый, - но у Фредерика и ферма, и ее обитатели уже сидели в печенках. От безделья и тоски он читал на стенах - прощальные записки, последние отчаянные признания в любви, акростихи и некрологи. Особенно запомнились ему словоизлияния неизвестного поэта и философа:

  «Смерть пахнет ромашками, лавандой и диким укропом. Броситься в ее объятья - все равно, что стать пассажиром ночного поезда…».

  Так это или нет и чем именно пахнет смерть, Фредерику предстояло узнать очень скоро. Заканчивалась унизительная эпопея: расследование, суд, прошение о помиловании. Все вопросы следователей, так же, как и свои ответы, он выучил наизусть и, без сил свалившись на койку после очередного допроса, прокручивал их в голове, как заезженную кассету. С начала в конец и с конца в начало, и потом с любого места - до бесконечности. Пока в носу не начинало предательски щипать, а мысли не заволакивало белым шумом.

  - Фредерик фон Мерциг, признаете ли вы, что дали своему брату Леону фон Мерцигу таблетки растворимого клея для дерева? - едко вопрошал следователь, неочиненным концом карандаша отстукивая по столу «Марсельезу».