Каникулы на том свете

  - Карма? - Лукас нахмурился и сдвинул брови - отчего они и вправду сделались похожи на кустики сухой травы - и слегка прищелкнул зубами, словно пытаясь разгрызть непонятное слово. Но то оказалось крепким орешком.

  - Ну, страхи всякие и грехи… Так она говорит. Вот и я… ладно бы только капельница, из нее игрушки разные делать можно… а то как взгляну на себя в зеркало - так сразу пугаюсь. Вроде я опять такая стала, как до операции - красивая, но что–то во мне не верит, что я опять такая, и каждый раз мне того мишку безносого показывает.

  Эх, зря она это рассказала! Потому что теперь и Лук увидел, как заволоклось мутной пеленой голубое зеркало неба и серебряные пушинки облаков превратились в бурые сгустки тумана. Солнце замерцало и распалось на мириады огненных столбиков - точь–в–точь как те свечи, которые Лук ставил в церкви за упокой бабушкиной души. Лаурин превратилась в искалеченного резинового мишку с золотыми кудряшками света вместо волос.

  Но, вместо того чтобы отшатнуться, он крепко взял ее за руку и держал, пока ее глаза не наполнились солнцем.

  - Ты самая красивая девочка в мире, честно–честно. Знай это и ничего не бойся, ладно?

  Лаурин улыбнулась сквозь слезы, а все вокруг мигнуло и снова сделалось настоящим.

  - Я тебе нравлюсь, да?

  - Нравишься.

  - Очень–очень?

  - Очень–очень.

  - А мы поженимся, когда вырастем?

  - Да ты что! - Лук даже рассмеялся от удивления. - Как мы можем с тобой пожениться, когда ты мертвая, а я живой?

  - А вот и не так! - возразила Лаурин. - Если ты здесь, с нами, значит, ты тоже мертвый!

  - Я не мертвый, - запротестовал Лук и, опустив руку в карман, хрустнул зашитым в подкладку билетиком. - Я к бабушке приехал. На каникулы.

  

  

   Бабкино золото

  

  Фредерик фон Мерциг никогда раньше не верил в христианский ад. Если же думал о нем, то представлял себе что угодно: чертей, котел с кипящей смолой, горячие сковородки - но не грядки с морковкой, не бесконечное утро, умытое сладковатым розовым туманом, не чокнутую бабку, грозящую ему с террасы костлявым пальцем. Краски - тяжелые и насмешливые - раздражали глаза. Пот капал с бровей и струился по щекам, как слезы, разъедая кожу. Противно ныла поясница. Каждый день, от зари до зари, Фредерик гнул спину в огороде Элизы Бредов, в то время как его собственный участок зарастал крапивой и лебедой.

  Что–то исказилось в сознании фон Мерцига, потому что и прошлое, и настоящее он воспринимал теперь как череду бесконечных унижений. Арест, допросы, суд. Его сегодняшнее жалкое существование. Фредерику чудилось, что весь Тотендорф потешается над ним, тогда как в действительности никого не интересовал ни он сам, ни его позорная - как ему казалось - страсть к фрау Бредов.

  Нет, это не было сексуальным влечением. Даже самый отчаянный извращенец не соблазнился бы высохшими, как мощи, прелестями мерзкой старушенции. В голове и сердце Фредерика перемешалось столько всего, что ни один психолог не сумел бы выделить ничего путного из такого коктейля: стыд, обида, отвращение, бессилие, страх и угрызения совести. В отсутствие Элизы Бредов он страдал - не мог ни есть, ни спать, ни даже посидеть пять минут спокойно, а только бегал, как затравленный зверь по комнате или лежал ничком на постели, до судорог в челюстях кусая угол подушки. Потом не выдерживал и, проклиная всех и вся, отправлялся к ней - ненавистной теще брата Леона. Перекапывал грядки, сажал овощи, выпалывал сорняки, собирал яблоки в саду - надо отдать должное старой ведьме, она пекла с ними очень вкусные пирожки, - таскал воду из колодца. Что еще? Да все, что бабка ему поручала, то и делал. Ни в одной просьбе отказать не мог или не смел - он и сам толком не понимал, что толкало его на это добровольное рабство. Поздно вечером возвращался домой, без сил валился на кровать и - ворочался до утра, думая о фрау Бредов. Вспоминал, как она лежала в гробу, вся в белых кружевах и с желтой астрой на груди, с молитвенно сложенными черепашьими руками - сосредоточенная, строгая. Фредерик не сомневался - она знала, кто ее убил. Впрочем, если даже и не знала тогда, то сейчас догадалась. Он и не отнекивался - в Тотендорфе такое не скроешь. Поэтому, встречая ненароком кого–нибудь из соседей, каждый раз угрюмо опускал глаза. Стыдно, когда люди наказывают тебя за преступление. Стыдно вдвойне, когда после смерти ты наказываешь сам себя и ничего не способен с этим поделать.