Каникулы совести

Удивительно, что я думал обо всём этом так спокойно. Будто бы речь шла не о том, чтобы лишить человека жизни, — и не просто человека, а главу государства, — и не какого-то там абстрактного главу абстрактного государства, а вот этого, вполне конкретного Альбертика, который сидел сейчас прямо передо мной и вяло, но с явной симпатией мне улыбался, невинно моргая глазами и совершенно не догадываясь, какие страшные интриги вокруг него плетутся. А я ведь из тех, кто, как говорится, мухи не обидит. Впрочем, тут было несколько иное. Вероятно, когда способ убийства лежит в сфере твоих повседневных занятий, оно перестаёт быть убийством — и превращается просто в более или менее сложную профессиональную задачу (порой весьма интересную и увлекательную), которую ты считаешь своим долгом выполнить качественно. Так флорист забывал бы о морали и милосердии, составляя для чьего-то заклятого друга смертельно ядовитый букет. Так химик, изобретая новый состав без вкуса и запаха, не мог бы думать ни о чём, кроме своих соединений. Так опытный кулинар, готовя последнее блюдо для приговорённого, постарался бы сделать его не менее ароматным и вкусным, чем обычно. Кстати, о кулинарии. Только что меня обрадовали, что мне предстоит почистить и вручную натереть на мелкой тёрке целую корзину антоновки — занятие, которое я терпеть не могу с детства, с тех самых времён, когда меня пытались принудить к нему озабоченные идиотским садоводством мама и бабушка.

Возвращение в невинность.

Они тут, оказывается, давно распределили роли. Кострецкий свою уже отыграл с блеском — на грубоотёсаном столе красовался ностальгический натюрморт: плетёное блюдо с яйцами, серебряная маслёнка, солонка, сахарница, жестяной бидон с надписью белой краской: «Мука», бутыль с молоком, глиняная пиала, в которой неаппетитно раскисали дрожжи, — ну, и конечно же, самый внушительный элемент композиции: корзина с яблоками. Тут же, рядом, лежали и аксессуары — добротная деревянная скалка, картофелечистка и несколько устрашающего вида разнокалиберных тёрок (Кутя, мило смущаясь, объяснила, что всё должно быть «как по правде»). Самую грязную работу решили поручить мне — что ж, очень символично. Функция Альбертика выразилась в том, что он — типичный лидер-аскет, любящий независимость и уединение — на собственном горбу притаранил из бункера невесть как сохранившуюся до наших дней допотопную мини-духовку, в которой обычно стряпал себе простенькие «гамбургеры», — и которая, если верить приложенной инструкции, уже слегка потёртой и засаленной, вполне годилась и для наших грандиозных целей.

Словом, пока всё шло как по-писаному, — если я верно понял, смысл игры состоял именно в том, чтобы каждый из нас честно заработал свой кусок пирога.

Дрожжи как раз дошли до нужной кондиции — и Кутя, надев поверх стильного коричневого платьица беленький фартучек (только октябрятской звёздочки и бантов не хватало!), принялась старательно шаркать золотой ложкой по дну эмалированной миски, куда один за другим отправлялись предписанные её КПК-шкой загадочные ингридиенты.

Я покорно вздохнул, взял нож, присел в угол к утилизатору — и начал обнажать яблоко, стараясь по детской привычке делать стружку непрерывной. В следующий миг ко мне неожиданно присоединился Альбертик: ему не давали покоя ностальгические воспоминания о домашних предпраздничных хлопотах. Он, дескать, всегда просился помогать маме, когда та очищала яблоки на компот, но его слишком берегли — и так ни разу и не допустили к этому завлекательному действу. Что ж, теперь его здоровье, пожалуй, достаточно окрепло. Вдвоём и впрямь оказалось куда сподручнее; так мы и сидели рядышком у стилизованного плетня — жертва и палач, отец и сын, — полушутя, но азартно соревнуясь друг с другом в скорости и ровности стружки, и я улавливал знакомый запах его несвежей тельняшки и в лёгкой панике ловил себя на ощущении давно позабытого уюта.

Игорь, свято берегущий свой маникюр (и к тому же считавший, что его кусок уже с лихвой отработан), удобно устроился в низеньком кресле с норковой обивкой, которое собственноручно приволок из гостиной, — и занимался теперь тем, что развлекал всю компанию своей неиссякаемой болтовнёй. Никто не протестовал — без него было бы скучно. Коньком его были обидные подколки и подначивания — обычный источник общего грубоватого веселья. Начал он с Кути, чей беленький фартучек не давал ему покоя: — ГорниШная! Субреточка! — (ассоциативный пласт куда более глубокий, чем позволяло наше с Альбертом советское детство). Доведя бедняжку, всю извозюканную в тесте и муке, до нужного оттенка бордового, он переключился на Альберта, которого окрестил — кстати, довольно метко — «матросиком». Флегматичного Гнездозора достать было не в пример труднее, чем застенчивую, тонкокожую, вспыльчивую Кутю — однако и он минут через пять подобных комментариев не выдержал и с досадой запустил в другана яблочной кожурой, которую тот сейчас же с огромным удовольствием и схрумкал.