Каникулы в Санкт-Петербурге

Пухлый, в два Таганова в обхвате, и в пол-Таганова ростом, администратор заведения обещал Славе, что он его спасет и сделает из него человека. Говорил, что у них на банкетах бывают именитые исполнители, Таганов мог бы им песни писать. Обещал выдать свою персональную рубашку, но потом выдал почему-то только рубашку с надписью «Артем». Рубашка была мала, расходилась на тагановском пузе. Администратор посоветовал Таганову не унывать и прикрыть расходящееся место фартуком.

Слава не унывал целых четыре дня, а ночью пятого он снова стоял под моими окнами и кричал, что он честно пытался. Что попытка тоже что-то да значит.

У меня началась учеба, течение жизни становилось размеренным и понятным, без острых камней, падающих с крутых склонов. Какое-то время мне этого хватало, и все устраивало.

К первым холодам, когда до новогодних праздников было еще далеко, но в воздухе уже стерлись все воспоминания о лете, я стала замечать, что тоскую. Как будто Слава успел заразить меня своей способностью повсюду замечать изъяны – в кафельной плитке, в новом решении партии, в характере давно знакомого, но, как оказалось на поверку, далекого тебе человека.

Он ужасно поступал с самим собой, так же ужасно поступал с окружающими, но во всем, что он делал, сквозила неподкупная искренность, не преследующая какую-либо четкую цель или явные интересы.

После того как начался первый в году снегопад, я продержалась еще почти целую снежную неделю, а в субботу поехала к Таганову. Ключи у меня были свои, Таганов отказывался их забирать, повторяя: «Послушай, ты только их не выкидывай, есть же шанс, что ты еще когда-нибудь образумишься».

В длинном общем коридоре не горел свет, дверь в комнату была не заперта, из щели дуло. Я разулась и на ощупь отворила дверь. Полуголый Таганов лежал на полу, окно было настежь открыто. Жалобно мяукала Аглая.

Я села на стул и спросила, что он делает. Он пояснил, что пытается заболеть, чтобы у него поднялась высокая температура и он смог бы хоть временно ни о чем не думать. На валяющиеся возле батареи книги падал снег. Слава сел и передернул озябшими плечами. Я сказала, что, если он не закроет окно, не обуется и не наденет рубашку, я уйду.

– А так не уйдешь? – Он смотрел на меня со смесью отчаяния и надежды.

Я покачала головой.

– Ты не изменишься, конечно, я понимаю. Если ты изменишься, это будешь уже не ты.

Конечно, он заболел. И я заболела вместе с ним. Мы хрипели, как два сорвавших голос барда, Таганов сморкался и жевал крепкими зубами анальгин – считал, что так быстрее помогает, нежели глотать и запивать таблетки водой.

– Ужас какой, – удрученно сипел он, когда мы, укрытые пропахшими сыростью пледами и шерстяными одеялами без пододеяльников, валялись на диване. – Несправедливо так, что просто кошмар: мы с тобой потеряли целую осень, а теперь теряем приличный кусок зимы.

К Новому году я поверила, что все будет хорошо, и ничего не стала загадывать под бой курантов, потому что у меня и так уже все было и я была счастлива.

* * *

Когда тебя не было, милый,
Я ходила тут и скулила
И прошлась бы по всем магазинам,
Да только вот нет распродаж.
Когда тебя не было, милый,
Твоя мама учила быть сильной,
И твой папа учился быть сильным,
Но все так же пьет в гаражах.
Когда тебя не было, милый,
Я злилась сама и злила
Проезжавшие мимо машины
И каждый второй светофор.
Когда тебя не было, милый,
Что-то происходило,
Точно происходило,
Только что – не помню в упор.

В начале декабря мы узнали, что Таганову собираются вручить премию. Не большую и важную, но все же. Церемония вручения должна была пройти в музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме, бывшем дворце графа Шереметева.

Я страшно волновалась из-за премии, вернее сказать, за поведение Таганова.

Таганов сопел и хмурился, потом поинтересовался, почему я так радуюсь, если премию дают ему, а не мне. Вот за это я его, наверное, и люблю, и любила, понимаешь, Полина? Ему было двадцать лет, но ему правда были непонятны подобные вещи. И он всегда отличался привычкой задавать неуместные и неудобные вопросы.

Его уже давно нет, а я его все еще очень люблю. Раньше я думала, что любить человека после его смерти – красивый оборот речи, метафора, что-то иносказательное. Но прошло пятьдесят лет с того вечера, мне семьдесят, и я все еще очень люблю Таганова. Это уже давно не имеет значения, а я все люблю.

А тогда я готовилась, как могла, пришивала к платью новый воротничок и шила штаны Таганову, одолжила у однокурсниц косметику.

Мой папа был так за нас горд, как будто премия – папина личная заслуга.