Каникулы вне закона

Мы вернулись на дерматиновый диванчик возле прилавка с машиной «Эспрессо». Я жестами показал кавказцу, чтобы сделал ещё двойной и отнес охраннику при дверях.

— Спасибо, крестник… Но все же, если я буду настаивать?

— Дядя Бэз, здесь это дорого стоит, — сказал Матье. — Может, и жизни.

— Ты не говоришь, что невозможно. Так ведь?

— Если за деньги, возможно. Как и в России, никакой разницы.

— Сколько же?

— Бартер.

— Бартер?

— Ты мне со своей стороны, я тебе — со своей. Мы здесь и мы вам, вы там и вы нам. Такая формула. И речь для меня идет о личном… о семье. Значит, и для тебя, дядя Бэз, о личном.

— Что значит — о личном?

Он пожал плечами.

Я понял. Тесть знает, в какие игры с Европой играет зять. И зять получил задание сыграть на этот раз не на передачу, а на прием информации. А тут и я со своим вопросом подоспел. Хотя и чистая случайность, внезапное совпадение, но Матье уверенно и без оглядки говорит о бартере. Для него, если что в разговоре и стало экспромтом, то лишь мое появление в Алматы со своим интересом. Не дело «Эльфа». К которому определенно причастен тесть Матье, а напрямую или опосредованно, видно станет…

Кажется, только меня все застают врасплох.

Отчего не застать и Шлайна врасплох? Пойти к документам своим путем, через Матье, у которого есть полномочия от тестя, и, стало быть, в неприятное положение крестник из-за меня не попадает? Возможно, удастся на этом пути ещё и избежать гнусностей, уготованных мне Ефимом и местной спецслужбой.

— Это упрощает дело, — сказал я. — До конца искренни и обмениваемся друг с другом всем, что знаем. Мы же родственники.

— Да, крестный, — сказал Матье. — Это верно. Завтра… После обеда в четыре я звоню. Не по мобильному. В номер. И встречаемся.

— Кто встречается? — спросил я.

На этот раз полномочий у Матье в запасе не оказалось.

— Встречаемся, и все, — ответил он неопределенно.

Определенности и не требовалось. Тесть и крестный. И поскольку по общему делу, оба теперь — «крестные отцы» своего зятя и своего крестника. Что бы сказал на это Рум?

— Матье, после обеда поздно, а если раньше, совсем рано? Я истекаю временем, как кровью, — сказал я.

— Дядя Бэз, если бы я был боссом…

Матье, ребенок, улыбался. Ни единой морщинки на красивом лице. Он был ребенком себе на уме.

Может, старая боевая кляча Шемякин ещё порадует безжалостного погонялу Шлайна?

В ушах лопнули пробки, как бывает в самолете, круто взявшем на посадку: перепонки болят все сильнее, и вдруг — проходит…

— Дядя Бэз, — сказал громко Матье, — сугубо между нами, верно?

— Говори тише, — ответил я. — Я вполне слышу… Верно.

— Ну и слава Богу, — сказал он с лицемерной заинтересованностью, вставая с диванчика и в согнутом состоянии допивая кофе. Его мысли бежали, наверное, уже далеко.

Я оставил несколько сотенных на столике для кавказского человека, помахал в воздухе рукой и, подхватив пакет с испорченными рыночными пожитками, отправился к лифтам. Я рассчитывал принять душ до неприятного разговора с Ляззат.

Еще не включив свет в крошечной прихожей номера, я поддел носком ботинка какую-то пластмассу.

Сканер «Хьюлетт-пакард» пластался на коврике, словно раздавленный панцирь черного краба с рифлеными следами подошвы. Пуловер и две рубашки, прожженные сигаретами, валялись у раздвижной стеклянной двери на балкон. В залитой водой ванной мокла моя гордость, сумка слоновой кожи, только по причине размеров не сброшенная в унитаз, где вперемешку с дерьмом плавали запасной галстук, кисточка для бритья, зубная щетка, тюбики с дезодорантом, зубной пастой и мыльным кремом. Бритва «жиллетт», наверное, утонула…

В каком-то фильме Аль Капоне, требуя расправы над досаждавшим полицейским, заорал: «Я хочу, чтобы сожгли его дом, я хочу, чтобы в нем же сожгли его родственников, и я хочу помочиться потом на пепел!» Наверное, старший по команде в «наружке» пребывал в не меньшем раже.

Я сел на кровать и потер виски пальцами. Рабочий день получился длинным и нерезультативным. С большими потерями. Ему предстояло тянуться дальше, на ночь глядя и, видимо, в том же духе.

Опозоренные предметы ухода за внешностью, выуженные из унитаза, пришлось сложить в косметичку и, размахнувшись пошире, швырнуть с балкона подальше в темень ночную, чтобы не упали перед самой гостиницей. Возможно, я настолько замотался, что забыл закрыть дверь. Возможно, что Ляззат использовала стандартную полицейскую отмычку. Она влетела в номер, когда я ещё плескался под душем. Девушка приоткрыла дверь в ванную и спросила:

— Есть кто живой?

— Есть один голый, — сказал я. — Занавесок в этой гостинице в ванной не полагается… Извини.

Я стоял спиной и не видел, как она. И — слава Богу. Усмана она любила, наверное. Может, размазана тушь по ресницам, помада на губах скаталась, нос распух.

— Я принесла коньяк, — сказала Ляззат.

— Дай мне закончить…

— Тебе подать полотенце? — спросила она обыденно.

«Когда это мы стали на ты?» — подумал я.

— Подай… Спасибо.

— Я после тебя, — сказала она.

— Что — после меня?

— Приму душ.