Каннские хроники. 2006–2016

Е. Гусятинский. Да я не говорю, что должно быть новое. И в принципе не стремлюсь сводить наш разговор к теме насилия в кино вообще и в каннских фильмах в частности. Я просто против того, чтобы объявлять новым то, что мы увидели в Каннах. Тем не менее отвечу: когда вышли «Забавные игры» Ханеке, это действительно был новый поворот в подходе к насилию в кино, к насилию в разных смыслах слова.

Л. Карахан. Это было лишь первое тяжелое приближение к теме. И если сегодняшнего Ханеке в «Белой ленте» сравнить с Ханеке «Забавных игр», то как раз и обнаружится та гигантская дистанция, которую прошло кино, погружаясь в насилие как в самодовлеющую сферу обитания человека. Прежнее и новое кино – два разных мира. А в чем разница? Да в том, что тогда насилие приходило в мир как бы со стороны – то ли из ниоткуда, то ли прямиком из адского пекла – уж очень те гладенькие мальчики-изверги, которые называли себя веселыми именами, кажется, Том и Джерри, были похожи на разгулявшихся бесов. Не случайно Ханеке – и это был действительно новаторский ход – полностью отказался, изображая этих героев, от привычных социальных мотивировок: «среда заела». Те герои были намеренно социально стерильны.

Е. Гусятинский. Почему? Там все очень социально, просто все социальные мотивировки подорваны.

Л. Карахан. Он их изъял.

Е. Гусятинский. Не изъял, а показал, что не в них дело.

Л. Карахан. Точнее, что до этих мотивировок дело не дойдет, если в мир вторгнется прямое и неотвратимое насилие. Дело будет только в том, как от этого насилия защититься. Главный вопрос, если ты помнишь, который злые мальчики задают благородному семейству: хоть одну молитву знаете? И мать пытается что-то вспомнить, промямлить, но безуспешно.

Е. Гусятинский. Там было не только про это. От отсутствия социальных мотивировок зло в «Забавных играх» не перестает быть социальным. Как и отсутствие «метафизических» мотивировок не лишает его истинной метафизичности. Все это – разные формы одного и того же зла. А религия – лишь одна из защитных структур, которые подрывает Ханеке. Можно подумать, что если бы жертвы были истинно верующими, то они бы спаслись. Ничего подобного.

Л. Карахан. У Ханеке – вряд ли. Согласен. Но я пытаюсь сейчас акцентировать именно то, что отличает прежнего Ханеке от нынешнего, вполне заслуженно получившего от своей любимой артистки Изабель Юппер «Золотую пальмовую ветвь» – не по блату. Тогда насилие интерпретировалось Ханеке исключительно как вторжение извне.

Е. Гусятинский. Да нет, там насилие было частью этого мира. И Ханеке детерминирует его социально – только не при помощи сюжета, а при помощи киноязыка, визуальности, лишенной в «Забавных играх» и намека на какое-то «второе дно», – отсюда-то и весь ужас «Забавных игр».

Л. Карахан. Ну как же? Юноши были настоящими пришельцами и незнакомцами – только выдавали себя за своих.

Е. Гусятинский. А я вижу по-другому: Ханеке показывает, что насилие рядом, вот сейчас постучится в дверь – и всё, до свидания.

Л. Карахан. Но согласись, что в «Белой ленте» насилие совсем уж свое, родное – оно внутри местечка, в котором происходит действие. Насилие – это не другие и даже не мы сами. Насилие – это наши дети. И в этом самое страшное – настоящая и полная гуманитарная катастрофа.

Д. Дондурей. Я скорее согласен со Львом: дети в «Белой ленте» действуют, конечно, изнутри, а не извне, как мальчики в «Забавных играх».

Е. Гусятинский. «Забавные игры» и «Белая лента» – это разные картины, никто не спорит. Но между собой они, безусловно, связаны, как связаны, по-моему, все картины Ханеке. Он очень последовательный, поступательный художник – в отличие, кстати, от Триера, который каждый раз разрушает себя, чтобы создать себя заново…

Д. Дондурей. Хорошо, давайте подойдем к каннским программам с другой стороны: на протяжении десятилетий мир, а следовательно, и искусство переживал проблему различных социальных несправедливостей. По-моему, эта тема вообще никого сегодня не волновала в Каннах. Она немножко проглядывает у Кена Лоуча, где простой мужик, почтовый служащий, ищет путь к самому себе в воображаемом диалоге со своим тезкой, футболистом Эриком Кантоной.

Сюжеты, касающиеся социальных обстоятельств, самой природы несправедливости, совсем исчезли. Их теперь нет. Мир осмысливается в рамках разного рода экзистенций.

Е. Гусятинский. Да, но тот же Ханеке при этом – насквозь социальный. Скорее, произошел сдвиг в подходе к несправедливостям – Ханеке, по-моему, уравнивает причины и следствия зла, его мир несправедлив изначально, с самого своего рождения. И это залог его существования – целостного, даже по-своему гармоничного, как целостна и гармонична сама «Белая лента». Если эти причины убрать, все вообще развалится. Если убить зло, мир перестанет существовать.