Каньон-а-Шарон

— Боюсь, Яков это не будет есть.

Уселись в саду, выпили, я произнес речь о своем учителе Якове, Ира заговорила о его матери, и, видимо, какое-то слово легло на душу Ноэми — она слегка оживилась, кивнула, что-то сказала хорошее про Иру, приехал с работы Коля, он уважал Якова и любил поговорить с ним о жизни, Гай залез к нему на руки и перестал изумлять Ноэми своей невоспитанностью, стал налаживаться общий разговор, и тут явились Жанна с Фимой.

Дашка не успела принять меры — Фима выпил и завладел разговором. Он стал рассказывать, каким будет сад. Недостаток слов его не смущал — вскакивал и показывал руками, ногами, всем телом — компьютеры, бокс, танцы. Захотел показать кассету с танцующими детьми и Дашкой — нам пришлось перебраться в салон. Увидел на кухне блюда с рыбой, притащил и стал плюхать всем на тарелки. Он так мелькал, что Ицик следил за ним, раскрыв рот.

— Фима, если не успокоишься — убью, — сказала Дашка по-русски.

Он опомнился, с ходу притормозил:

— Ну, надо было как-то вас расшевелить…

Яков, что-то поняв, улыбнулся:

— Что такое — «убю»?

— Это значит, что тот, кто слишком много говорит, обязательно скажет глупость, верно, Яков? Фима очень много говорит.

— Все в порядке, — заверил Яков.

Фима переключился на Ицика:

— Когда на свадьбу пригласишь?

Ицик растерянно заулыбался.

— Невеста есть?

Все так же улыбаясь, Ицик неопределенно пожал плечами.

— Если нет невесты, у меня дочь красивая. Это шутка. Понимаешь? Шутка. В России всегда говорят эту шутку.

Фима уже чувствовал, что запутывается, но остановиться не мог.

— Ты помнишь мою дочь?

— Да, — сказал Ицик, начиная страдать по-настоящему. — Таня.

— Ицик, — сказала Ноэми, — ты можешь идти домой.

Фима совсем сник, но Дашка сумела расположить к себе Ноэми, попросив порекомендовать кого-нибудь из соседок воспитательницей в их сад. Через полгода в нем было сорок детей, и цену подняли до восьмисот, как у других.

7. Красный попугай арара

После новоселья многие из знакомых, побывав в доме и увидев мою работу, предлагали сделать ремонт у них. Сначала это были свои люди, потом они передавали меня другим, и пошло-поехало. Таким образом я оказался в одной семье, которая купила квартиру в старом разваливающемся доме. Там были сложные отношения между субтильной шатеночкой-пианисткой и ее свекровью-инженером. Свекровь, как на грех, строитель, невзлюбила меня заочно, потому что выбрала невестка. Невестку легко было упрекать в том, что она доверилась писателю.

Многое умея, я, как все самоучки, не знал некоторых элементарных вещей. Например, не умел класть керамику — то, что в России называется кафель. И вот в той квартире должен был выложить керамикой один угол.

Эту работу я откладывал, стараясь подгадать так, чтобы никто меня за ней не застал. Сделать-то я ее сделаю, но лучше, чтобы никто в это время не глазел. Движения любителя суетливы, нерациональны, и хочется отвести глаза, как от физического уродства. Я, понятное дело, не хотел предстать перед заказчиками в таком виде.

Кое-как приготовил цементный раствор, и, будь они неладны, пришли недоброжелатели. Теща-строитель встала за моей спиной. Можно было дождаться, пока она уйдет, но пропадал раствор. Приготовившись к позору, я начал.

Намазал первую плитку, прижал ее к стене, и тут случилось чудо: без всякого участия сознания правая рука перевернула мастерок и стала постукивать по плитке деревянной рукояткой. С каждым ударом раствор выдавливался за края плитки, она прочно и ровно прихватилась — ее уже трудно было отодрать. Вторая плитка, третья… Стук рукоятки был ровный, уверенный, рука с мастерком вдруг подрезала выдавленную полоску раствора и смахнула ее в ведерко. Моя надсмотрщица постояла, увидела, что работаю хорошо, и отошла.

Я продолжал, пытаясь понять, откуда рука взяла эти движения с мастерком. Ведь спроси меня, как это делается, — не сумел бы объяснить, а рука знала! Час спустя, пристроившись с бутылкой колы и сэндвичем на полу в углу комнаты, вспомнил: жаркое послевоенное лето в Минске, я, мальчишка, томлюсь одиночеством и бездельем, почти рядом — стройка, каменщики облицовывают стену, посылают меня иногда в магазин — вот когда я это видел. Видел и, разумеется, забыл. С тех пор институт одолел, технологом на плавке чугуна работал, книги писал, кинофильмы снимал…

Я вырос в рабочем поселке среди мастеровых людей и в детстве считал, что самое лучшее, что может со мной случиться, — это стать умелым и невозмутимым русским дядькой, столяром, слесарем, каменщиком, плотником. Я стоял, смотрел на них, а руки… Это тот самый танец шамана, в котором зритель всегда соучастник. Даже если он не танцует сам, движения шамана существуют в нем, как собственные. Понимать изначально имело один-единственный смысл — уметь повторить. Так создается племя.