Каньон-а-Шарон

В это время я изредка публиковался. За статью, над которой работал годы, платили, как за один день работы маляром. Если она появлялась в московском журнале, я этот журнал не видел, не слышал отзывов, не знал, прочел ли его хоть один человек. Иногда, найдя рукопись в столе, в первую минуту не мог вспомнить, опубликована она или нет. Все это не касалось жизни. А когда Насим позвал поработать у него дома, — думаю, потому лишь, что знакомые маляры запросили больше, — обрадовался.

Что же я приобрел, осуществив детскую мечту?

Странно, однако, — человек всю жизнь занимался литературой, написал несколько книг, вкладывал в них все силы души, испытывал поражения и победы и к концу жизни понял, что занимался не тем, чем должен был?…

— Я не опрощаюсь, — ответил я Векслеру. — Но согласитесь, что физический труд естествен, природа создала нас для него. Иван Павлов говорил: мышечная радость. Она делает человека здоровым, уравновешенным и доброжелательным, потому что физический труд в природе человека.

— Природа человека в том, — сказал Векслер, — чтобы не жить по своей природе.

8. Важнейший вопрос человечества

— Гера, ты Гера?

— Да, я Гера.

Мы с Гаем уже подходили к школе. Около школьной ограды дежурил полицейский. Несколько дней назад около другой школы террористы взорвали машину со взрывчаткой, и только чудом никто не пострадал. Говорили, у них теперь новая тактика — охотиться за детьми. Евреи, мол, любят своих детей и из страха за них уберутся с этой земли. Полицейский впивался взглядом в каждую притормаживающую машину. Но разве за всеми уследишь?

— Гера, я сделал тебе симан ра.

«Симан ра» — плохой знак, дурной знак, что-то такое. Тоже, наверно, как все у Гая, из какого-нибудь телефильма.

— Я не видел, Гай.

— Как ты можешь видеть?! Это в голове!! Это ничего?

— Ничего страшного.

— А если я подумаю плохое, чтобы Илия умер, напрымер, это ничего? Ты меня будешь любить, если я так подумаю?

Вопрос, прямо скажем, для Песталоцци. Я ответил на свой страх и риск:

— Буду.

— Даже если я захочу, чтобы он умер?

— Да, Гай, буду.

— Я тебя люблю, — в порыве благодарности сказал он.

— Бай.

— Бай.

Он бойко болтает на иврите, даже думает уже на нем, говорят, у него хороший язык — все это из-за телевизора. Не будь этого ящика, Гай был бы косноязычен, как мы, и мой друг лингвист Наум Айзенштадт — он со своим внуком приближался к нам по улице Бродецки, — Наум говорит, что убогий язык создал бы убогую личность. Но как быть с этим воспитанием? Почему-то телевизор не дает Гаю ответа на вопрос, что можно, а чего нельзя. Хорошо, когда есть кого спросить. Я подумал, молодец Ира, настояла на своем, решив ехать с Дашкой. Да и как бы мы сейчас жили в Минске, увидев по телевизору третий за месяц взрыв в Нетании?

Айзенштадт перевел внука через улицу, отпустил и подошел ко мне. В руке нес свежую русскоязычную газету — сядет сейчас в тени старого платана в скверике на Смелянски и начнет выделять адреналин. Он успел надоесть мне брезгливым выражением лица и словечком «бардак». Все вокруг было для него бардаком. Собственно, по большому счету его положение можно было назвать трагичным: человек любил порядок, а ему вместо порядка подсунули при рождении бардак. Надо сказать, что в этой ситуации он вел себя лучше многих.

— Фамилий погибших нет? — спросил я.

— Орит Шифрин.

— Ночью еще один человек умер в Ланиадо.

— Значит, в газету не попало. Просмотрел всю — про Гришин семинар ни слова, — сказал он.

— Не до него сейчас.

— Международный семинар математиков — и не до него? А что сказали Примаков и Жириновский — это важно? Бардак.

Он увидел мою сумку с инструментами:

— На работу? Взял бы меня подручным, что ли.

— А что ты умеешь делать?

— Кирпичи таскать, раствор замешивать, если научишь.

— С твоим сердцем?

— С моим сердцем и моими зубами.

Ему понадобились деньги, чтобы сделать себе вставную челюсть. С пособия на бедность челюсть не сделаешь. Но жена его одно время подрабатывала уборками, и я сказал:

— Тамара на твои зубы достаточно заработала.

— Я, понимаешь, хочу иметь собственные зубы, — сказал он. — Вдруг при разделе имущества она потребует мою челюсть.

Я ничем не мог ему помочь, довел до сквера и пошел дальше, в квартиру на Рав Кук, которую только начал.

Свежий утренний воздух с напором врывался в витринные окна салона, смел в углы строительную белесую пыль, гонял пустой пластиковый пакет между мешками с песком и цементом. В середине разора стояло громоздкое, как танк, несуразное кресло, обтянутое розовой неизнашиваемой синтетикой. Старые хозяева его оставили, новые просили выбросить, а пока на нем хорошо было курить. Я сел, включил старый автомобильный радиоприемник, чтобы послушать новости на русском. Должны назвать имена.

— …это вторая жертва вчерашнего теракта в Нетании…

Опять опоздал. Ну, кто-то умер. Каждый день мы это видим по телевизору. Кто-то — это никто.