Каньон-а-Шарон

Ира недоумевала: какой безответственный человек! У Эстер до сих пор шрамы на спине болят, уж она коммунизм на своей шкуре испытала, и здесь испытала не меньше, и из-за мужа-араба, и из-за своего социализма, и из-за своего толстовства, и осталась такой же, какой была в юности, способной понять другого человека, а Векслер хорошо жил и тогда, когда его ученики нацеливали ракеты на Эстер и его собственную мать, и сейчас всех поучает.

— Может быть, он и был хороший математик, — сказала Ира, — но сейчас он, по-моему, спятивший дурак.

Ночью Лилечка позвонила:

— Грише плохо.

Она не в первый раз нам звонила, доверяя Ире больше, чем здешним врачам, и каждый раз тревога оказывалась напрасной, но я завел «фиат», и мы поехали на улицу Штампер. Ира измерила давление, что-то дала старику, ждала, пока подействует. Ему хотелось говорить. Лилечка все успокаивала: не надо, Гриша, не волнуйся…

— Я знаю, что такое наука, — сказал он. — Этого уже никто не знает. Россией правил Сталин, а разве не тираны всегда были покровителями искусств и наук? Демократия со всеми своими спонсорами и конкурентами фетишизирует пользу. Есть разница между наукой, которая ищет пользу, и той, которая ищет истину. Сегодня наука стала протестантской, а Сталин создавал что-то вроде католических монастырей за крепостными стенами. Он умер — они остались. Мы жили, отгороженные от всякой суеты. В наше время биографиями ученых зачитывались больше, чем сегодня — биографиями эстрадных звезд. Мы и сами чувствовали себя особыми существами. Рисковали жизнью в горах, водили знакомства с циркачками. Когда я на «волге» навещал дядю-парикмахера в Бендерах, обкомовцы не знали, чего от меня ждать. Я никого не боялся…

Когда он заснул, Лилечка приготовила чай. Мы с ней сидели на кухне.

— Он ведь из-за меня приехал, — сказала Лилечка.

…Мы знали, что он пишет монографию. Он поднимался до рассвета и сидел за столом, часа через два поднималась Лилечка, и они гуляли у моря. Возвращались они по тихой улочке Рав Кук и присаживались отдохнуть на скамейку в тени высокого дома. Рядом со скамейкой был бетонный барак, присутственное место, в котором вечерами читала свои лекции Ира, а в восемь утра крыльцо осаждали пенсионеры. У крыльца собиралась шумная толпа. Возбужденные люди обменивались новостями: записывают на бесплатную экскурсию, на жилье, на подарки к пасхе… Кто-нибудь митинговал:

— Им Америка деньги дает для нас, а они все себе прикарманили! Мы должны обратиться к депутату от русской партии, они обязаны…

Лилечку тянуло в эту толпу, у нее там уже были подруги, она бросалась к ним, что-то узнавала, возвращалась: хочешь пойти на скрипичный концерт, это очень дешево!

Однажды подбежала к скамейке взбудораженная:

— Ты можешь посидеть полчаса? Тебе не напечет? Тут на бесплатное жилье записывают!

— Погоди, какое жилье?

— Потом, Гриша, потом!…

В этот день он решил что-то у меня выяснить:

— После моей смерти она за меня что-нибудь получит?

— Если вы поработаете еще лет двадцать…

— Понятно. Как же она сможет оплачивать съемную квартиру?

— Никак не сможет.

— Понятно…

Он начал действовать. Лилечка ничего не подозревала — он вел телефонные разговоры, когда она выходила из дому в магазин. Однако, разбираясь в счетах, она увидела, что он звонил кому-то в Москву и Володе в Германию. Каждый раз она добивалась объяснений, о чем был разговор, и он стал звонить от нас. Однажды я слышал, как он просил кого-то:

— Передайте, пожалуйста, что звонил Григорий Соломонович Векслер. Запишите номер телефона, чтобы он позвонил мне. Это Израиль.

Он сидел у нас, ожидая звонка, пока Лилечка не увела его домой. Уходя, успел сказать по секрету:

— Будет звонить один мой ученик, Леша Вихров. С ним невозможно связаться напрямую, пусть скажет, как это сделать.

Потом позвонила из Москвы женщина, сказала, что Алексей Абрамович Вихров хочет знать, по какому вопросу к нему обращается Векслер. Я спросил:

— Григорий Соломонович не может ему лично объяснить? Его сейчас здесь нет.

— Быстрее всего будет, если он обратится ко мне, — сказала женщина, и я записал ее имя-отчество и время, в которое она бывает у телефона.

Получив от меня листок с записью, Векслер смял его, выругался и, осуществляя еще один свой план, позвонил Штильману:

— Ты давно хочешь учредить премию Векслера. Миша, я могу прожить еще десять лет. Зачем столько ждать? Левин уже умер, он был великий математик, давай учредим премию Левина. Я не стану возражать, если первую премию присудят мне, — положа руку на сердце, я ее заслужил.

Смятый им листок упал на пол. Кончив разговор со Штильманом, Векслер поднял его, разгладил, смотрел на цифры, думая о своем.

— Пять лет назад я, может быть, и мог на что-то рассчитывать. Глупостей понаделано много.

— Кто ж их не делает, — сказал я.