Каньон-а-Шарон

— Что ты там делаешь?

— Я не понимаю, — сказала она. — Что это за тон? Я что, не могу встретиться с Володей? Он хочет увидеть сына.

— Ты что, сын? — бросил Коля и залез в машину.

— Вот видишь, — сказала Дашка. — Лучше будет, если я сюда его притащу?

— Гай не должен его видеть, — сказал я.

— Ну, ты ж всегда знаешь, кто что должен.

Из-за этого разговора я пропустил утренние новости по радио. Чего-то мне не хватало. Я вдруг заметил, что у соседей тихо. Мы отделены друг от друга лишь кустами жасмина. В это время обычно выходят на крыльцо Яков и сыновья, кричат по своим мобильникам, что-то грузят в минибус и тендер, и вот никого не было, и над дверью горел под ярким солнцем ночной фонарь. Я вспомнил, что и вечером никого не видел, подумал: что-то случилось, но тут же сказал себе, что, наверно, уехали, и забыл об этом — надо было поднимать Гая и везти его в школу.

В автобусе слушал новости по радио. Водитель сделал звук погромче. Вчера погибло двое израильтян, ранено сто двадцать шесть. Значит, кто-то из раненых умер ночью. Наши самолеты бомбили какие-то административные здания в Тулькарме и Газе. Европейское сообщество осуждало Израиль за неоправданное превышение силы. «Хизбалла» обещала усилить борьбу с еврейскими оккупантами, сирийский президент призывал палестинцев оказывать сопротивление.

Сидеть без дела и смотреть в окно Гай не умеет, мы с ним играли в «О, счастливчик!». Проехали мимо каньона а-Шарон. Там на автокране работали ремонтники — взрывом повредило фасад до самой крыши. За нашими спинами тихо разговаривали по-русски. Женский голос сказал: «Ты посмотри. Сволочи. А наши в ответ пустые дома бомбят». — «А что, людей бомбить?» — ответил мужской голос. Я снова вспомнил синюю «субару». Что я мог бы сделать?

Закричать? Будь там террорист, он мгновенно соединил бы проводки. Если бы не было Гая, если бы я добежал до полицейского и сказал ему номер машины…

Ничего уже нельзя было успеть.

Сзади продолжали разговор. Женщина не могла смириться: «Что-то же надо делать». — «Что тут можно сделать». Чувствовалось, что человек думал и ничего не придумал. Как, наверно, и все здесь. Как и мы с Дашкой. Вчера смерть пронеслась над головой и обрушилась на других так же, как могла обрушиться на Гая и меня. Мы можем взлететь на воздух в любое мгновение, от меня тут ничего не зависит. Я не могу защитить Гая.

Я догадывался, что Дашка сейчас пытается как-то изменить жизнь. Я же мог лишь одно: превратить жизнь в глыбу слов. В ней будет синее небо, метелки финиковых пальм над разделительной полосой бульвара, «Макдоналдс» на другой его стороне, рванувшиеся с места машины, одна из которых, синяя «субара», задержится…

Но разве видел я метелки финиковых пальм в тот полдень? Они реяли в синем майском небе так же, как реют сейчас, но я был поглощен совсем другой картиной, и, значит, для меня их не было. И уже совсем я не уверен в том, что видел оголенные проводки. Мало ли что может померещиться настороженному человеку.

Я должен буду, по примеру Родена, удалить из глыбы все лишнее. Но что лишнее? Метелки пальм, надоевшие в туристических буклетах? Синяя сумка с торчащими проводками, которых, может быть, вовсе и не было? Лишнее в глыбе это опять же слова, окаменевшие, фальшивые, пустые или случайные. Лишние слова — это лишнее во мне самом. Как узнать, что во мне подлинное, а что лишнее?

Может быть, я пойму это, доведя рукопись до конца.

2. Нетания

Нетания — город маленький. Вдоль моря идет бульвар, широкий, как шоссе, с пальмами на разделительной полосе. От него по одну руку — квартала два к железной дороге, по другую — квартала четыре к морю. В зелени лавров, акаций и пальм город был бы очень красив, если бы его покрасили, но как-то все не до этого. Стены домов покрыты грязными разводами, на окнах ржавые решетки. На всех этажах сохнет на веревках белье. Только у моря красиво: вся улица вдоль берега над крутым обрывом — высокие гостиницы. Это для туристов: Нетания, как здесь считается, — жемчужина Средиземноморья.

Мы с Ирой, возвращаясь вечером из родильного отделения Ланиадо, прошли по этим приморским улочкам к центру. Гай родился в суматохе первого дня, словно, как самолет, дотянул до посадки и три часа еще раздумывал, что ли, медлил, прислушивался к тишине, когда мы все задыхались в тесноте случайной квартиры. Был первый весенний хамсин[3], раскаленный воздух пустыни надвинулся на город, обложил ржаво-розовыми, как окровавленная вата, песчаными тучами и завис неподвижно. Улицы опустели. Потом говорили, что такого хамсина и не упомнят на побережье.