Канцерократия

На самом деле в 1991 г. антисистема не только не утратила, а наоборот, приобрела новые возможности. В сравнении с большевистским реваншем 1917 г. она даже не потрудилась заменить заметно фигуры «халявщиков». Если раньше тога коммунистической святости как-то сдерживала личное их обогащение, то либеральная идея сняла все препоны. «Халявотворчество» стало тотальным. Насквозь лживая идея демократии, этого порождения имперских рабовладельческих государств, оказалась весьма и весьма родственна и преемственна коммунистической идеологии:

– туманная «власть народа» перекликается с демагогией «диктатуры пролетариата», и там и там гегемония неких общественных образований, личность вне игры, «винтик»;

– как у большевиков, так и у демократов критерием истинности является выбор большинства – качество идеи заменяется физическим количеством, таким же материальным козырем, как и у раковых клеток;

– также реальное счастливое существование демократами невротически вытесняется в далекое «не здесь и не сейчас» – построение будущего общества идеальной «халявы», уже якобы построенного где-то там, за границей;

– как коммунисты утверждали, что всё дело в том, чтобы «учиться коммунизму», так и демократы видят решение проблем в том, чтобы научить народ демократически мыслить, т. е. всё так же его переделать на какой-то ими воображаемый лад;

– как коммунисты, так и демократы панически избегают любых сомнений в системе, веря в эффективность замены (выбора, назначения) лиц во власти («кадры решают всё!») – мол, выберем (поставим), хорошего начальника, уж он-то наведет порядок в системе, т. е. происходит подмена общего (система) частным (кадры);

– коммунистический интернационализм, стирающий различия между культурами, переименовался в демократический мультикультурализм. Если XXIV съезд КПСС (1971 г.) провозгласил, что сложилась «новая историческая общность – единый советский народ», то в демократической России актуализовались некие «россияне», т. е. те же безликие «общечеловеки»;

– как у коммунистов, так и у демократов слепая вера в существование некого единого универсального, справедливого для всех культур закона и построения на его основе правового государства. На самом деле такой закон может быть только в тюрьме, концлагере или в армии, никак иначе различные культуры жить по одному укладу не заставить. Скажем, в Древней Руси каждое княжество имело свою «правду», каждый народ жил по своей системе ценностей, и только татаро-монгольское рабство установило единый устав-закон. Устав от закона отличается тем, что один деструктивно, силовым методом навязывается как нечто противоестественное сверху, а другой нормализует естественность жизни снизу. С батыевских времен законы в России не естественные, а подавляющие, ограничивающие, интервентные, в конечном счете, разрушительные, для всех чужие…

Так же реверс произошел и в религии. Нельзя войти в одну воду дважды, а вот нырять в…о – сколько угодно. Примером такого заплыва в одну и ту же суспензию является чудесное воскресение православия в качестве государственной религии. Люди уже порядком подзабыв к чему это однажды уже привело, шарахнулись от коммунистической лжи к церковной, идеология которой от большевистской качественно ничем не отличается. Вчерашние атеисты с легкостью необыкновенной стали миссионерами-проповедниками. Произошло «чудо», такое же, как чудо обращения фарисея – гонителя христиан Савла в апостола Павла, где на самом деле, никакого превращения не произошло – Павел просто перетащил своих старых идолов в новую религию, сделав из идеи Христа свою полную противоположность – фарисейство в новой словесной обертке…

В либерально-демократический период антисистема взяла реванш и в отношении любви – прошлые достижения на этом фронте с блеском были сведены на нет. Общество, «обматеренное» кризисом и угрозой голода, отказалось от своего прошлого достижения, место идеалистической любви занял физиологический секс, отношения вернулись к состоянию XIX века, когда их определяла выгода, материальный расчет, любовь вытеснилась, стала изгоем общества, иррациональной угрозой стройному мифу материального благополучия. Счастье заменилось на заменитель – «успешность», сама любовь стала заменяться на поверхностные инфантильные суррогаты и перверсии. Место Бога («Бог есть Любовь») заняли Мамона (денежный идол) и Сатана (в религии считается князем-символом материального мира).

Актуализовался миф самодостаточного и успешного трутня-халявщика наряду с реальным российским «лохом», в котором угадывался всё тот же щедринский мужик, который не мог жить, не кормя каких-нибудь генералов.