Канцтовары Цубаки

Хотя, конечно, стоит признать: лето для нашего магазинчика — время спячки средь бела дня. Да что магазинчик! Вся Камакура под палящим солнцем словно вымирает. Какое-то оживление еще можно заметить вокруг вокзала, но все эти люди едут из города прочь: их цель — морские пляжи Юигаха́ма или Дзаймо́кудза[26]. Вот и в гортензиевых садах вокруг храма Мэйгэ́цу к началу июля все цветы либо срезаны, либо уже отцвели, и отдыхающим там делать особо нечего. В городе такое пекло, что всякое желание разглядывать достопримечательности испаряется.

И поскольку за конторкой остается только носом клевать, я пропадаю в задней части дома, пытаясь разобрать вещи, оставшиеся после смерти Наставницы. Какую-то их часть разобрала тетушка Сусико, но много всего так и валяется без толку по всем углам.

Все, что можно хоть как-то продать, забрал бы старьевщик. Да только ни одно из «сокровищ» Наставницы исторической ценности не имеет. Почти все это — никому не нужные, выцветшие бумажки. Среди которых, похоже, затесались и мои каллиграфические экзерсисы. Я сгребаю их, кучка за кучкой, в очередной мешок для мусора. Слава богу, хотя бы звонок в этом доме устроен так, что, если придет посетитель, колокольчик зазвякает даже на заднем дворе.

Рабочий день в «Канцтоварах Цубаки» — с полдесятого утра и до захода солнца. В тот вечер солнце уже садилось, и я готовилась закрывать магазин.

Но тут зазвенел колокольчик. Один раз, потом другой.

Выскочив из подсобки, я поспешила обратно к кассе — и обомлела. Передо мной стояла женщина глубоко за шестьдесят. На первый взгляд — классическая «мадам Камакура». Но при этом совершенно мне не знакомая.

Ее миниатюрную фигурку облегало платье с рукавами-буф, темно-синее в белый горошек. И даже зонтик в ее руках был подобран в тон платью — темно-синий, с такими же горошинами. Элегантная соломенная шляпка, белые кружевные перчатки — ну просто ходячая реклама новомодных кефиров «Ка́льпис»[27].

— Добро пожа… — начала было я, но Мадам Кефир прервала меня на полуслове.

— Сегодня утром в семье господина Суна́ды скончался бедный Конноскэ́! — внезапно сообщила она.

Видимо, хочет заказать соболезнование, догадалась я. По крайней мере, на покупательницу канцтоваров она уж точно не похожа. Что-что, а такие нюансы я умею различать не хуже Наставницы.

Как и указано на вывеске, «Канцтовары Цубаки» — всего лишь маленькая лавочка, торгующая писчими принадлежностями. О том, что здесь оказывают услуги писца-каллиграфа, знают лишь соседи по нашей улочке да старые завсегдатаи, каких по пальцам пересчитать.

— Кон… но… скэ? — переспросила я.

Ни человека с таким редким старинным именем, ни кого-либо по фамилии Сунада я знать не знала.

— Как? — удивилась она. — Вы даже не в курсе? Это же местная знаменитость!

— Прошу прощения… — смутилась я. Разговор, похоже, предстоял долгий, и я жестом предложила гостье присесть. Чуть прихрамывая, она прошла к столику для посетителей и присела на стульчик.

Я достала из холодильника гречишного чаю, налила в чашку, поставила на поднос и молча подала ей.

— О его больном сердце я, конечно, слышала уже давно, — продолжала Мадам Кефир. — Но такая жара, что говорить, из всех нас вытягивает последние силы… Что поделаешь! Уже завтра бедняжку отпевают, а послезавтра кремируют!

— Вот как… — протянула я. И даже сочувственно зацокала языком, хотя все еще не понимала, что именно от меня требуется. Слухи о том, что поблизости кто-то умер, явно обошли меня стороной.

— А с моей-то ногой — куда мне! И хотела бы проститься, да столько не выстою. Вот и решила: пошлю им хотя бы конверт с подношением[28]. Верно же?

Лишь теперь, приглядевшись, я увидела, что ее левая лодыжка плотно перевязана телесного цвета бинтами. Видно, хромала Мадам Кефир уже давненько.

— Да, конечно, — покорно кивнула я. И снова зацокала языком.

— Ну вот! А к деньгам приложу письмо с соболезнованием. И хочу, чтобы вы написали его за меня. Как можно красивее… И как можно скорее!

— Понимаю, — только и ответила я, рассеянным взглядом скользя по ее перчаткам. «Не заглядывай в глаза тому, от чьего имени пишешь! — учила меня Наставница. — Лучше сосредоточить взгляд на его руках». Руки у Мадам Кефир были темными от загара и, пожалуй, слишком мускулистыми для ее хрупкой фигурки.

— Как, наверно, скорбит госпожа Сунада… Даже представить страшно! — добавила Мадам Кефир и, достав из сумочки носовой платок, промокнула — то ли от слез, то ли от пота — верхнюю часть лица. Платок, разумеется, оказался в тот же горошек, что и ее наряд.

— А вы могли бы в двух словах описать, каким он был, господин Конноскэ? — спросила я.

Мадам Кефир взяла обеими руками чашку и залпом осушила ее до дна. Хотя шел уже седьмой час, стрелка термометра на стене упрямо застыла на 30 градусах. Но чтобы сочинить письмо-соболезнование, я должна была знать об усопшем хоть что-нибудь конкретное.