Канун

Смутно вспомнился Привезенцев в ресторане, с флакончиком в руке. Потом подумал о себе, как сейчас хорошо симулировал пропажу денег.

Улыбнулся. Пошел быстрее.

На углу остановился, соображая, на какой трамвай надо.

Ленинград

Февраль — сентябрь 1926

НОВОРОЖДЕННЫЙ ПРОСПЕКТ

Ежели люди вообще не обезьяньей породы, то тогда Николай Евлампьич один произошел от обезьяны.

Скажем, у кого-нибудь золотой зуб. Значит, и Николай Евлампьич себе вставит — обязательно. Места не найдется — выбьет себе зуб и вставит золотой. Это уж как пить дать.

Или, примерно, пальто кто-нибудь купил — ему такое же надо.

Отец его поставщиком сапожного дела был у Николая II и черную медаль получил за то, что сапоги сшил царю.

Так Николай Евлампьич и себе жетон заказал на манер отцовской медали. И посейчас на часовой цепочке носит.

Теперь вот физкультура.

И Николай Евлампьич не отстает. И в футбол, и в баскетбол дует с молодежью. В беге участвовал, чуть не помер — насилу водой отлили.

В трусиках, как идет по городу, — всякое движение прекращается.

Все граждане, как один, на него упрутся и рты разинут…

Еще бы! Живот что у женщины в последний месяц, сам плешатый, борода до грудей — и в трусиках. Чисто Каин из Ветхого Завета или Ной.

Но больше всего удивил Николай Евлампьич недавно, когда у него родился сын.

Захотел назвать сына по-новому. А как? Думаете, Спартак, Пионер?

Ничего подобного.

Жил Николай Евлампьич по углу проспекта Карла Либкнехта.

И давно ему вывеска приглянулась. Как переименовали улицу, с тех пор мучился: как бы, мол, для себя такое название употребить.

Особенно нравилось слово «проспект». Четко так и деловито!

Ну, а тут, на счастье, сын родился. Николай Евлампьич сразу же объявил:

— К черту церковные имена. Назову его обязательно Проспект Карла Либкнехта!

Жена — в слезы, теща чуть с ума не сошла, знакомые смеются.

Нет! Уперся человек! Сколько ведь времени дожидался случая воспользоваться этим именем и вдруг отказаться! Ни за что!

Но ничего не вышло.

Исполком стал отговаривать, комиссариат тоже.

— Какое же, мол, имя из трех слов? Берите, — говорят, — одно что-нибудь. Или Карла, или Либкнехта!

А Николаю Евлампьичу главное — проспект. Объявил:

— Беру, — говорит, — первое: Проспект.

Так в книжку и вписали: Проспект.

‹1926›

«ВО СУББОТУ, ДЕНЬ НЕНАСТНЫЙ…»

Что от пьянства огромная масса вреда, в этом могу лично расписаться.

Я вот человек рабочий и от станка, квалифицированный, так сказать, а между тем по сие время не мог обвязаться брачными узами.

И все по алкогольным мотивам.

Примерно в прошлом году наклевывалась мне одна девица.

Из себя симпатичная, идеологически выдержанная, то есть, как полагается, на своей территории.

И вот состоялось у нас единоличное соглашение, чтобы без религиозного дурману.

Назначили день для росписи.

Я на радостях, конечно, изрядно клюнул. Иду к невесте и — как будучи в соответственном состоянии — запел: «Во субботу, день ненастный…»

Дохожу до куплета:

Во зеленом да во садочке
Соловей-пташка поет.

И в этот момент милицейский. И — за рукав. Я его — в ухо. Он меня — в управление.

Ну, конечно, высидка.

А пока сидел, невеста моя и уехала.

А в этом году опять наклюнулась одна. Симпатичная. Идеология — в порядке и т. д.

Опять порешили без туману, а росписью.

Назначили день.

А тут черт принес брата из деревни, с самогоном.

Ну, выпили. Я ему про женитьбу, а он:

— Стало быть, с тебя приходится.

Я, понятно, без излишней комментарии повел его в «Вену».

Из «Вены» в «Баварию», из «Баварии» в «Вену». Опять в «Баварию»…

А в одной из этих «Вен» я, как будучи в соответственном состоянии, затянул свою любимую: «Во субботу…»

И вот как раз в том месте, где «соловей-пташка поет», подходит какой-то, вроде фашиста, и, конечно, бьет меня не очень тихо бокалом по моське.

Определенно — волынка. Мы с братом — на него. А на нас — много. И за нас достаточно. Конечно, стулья, бутылки, горох — в кашу.

Потом нас с братом в больницу.

А как выписались, невеста мне объявляет:

— Я, — говорит, — расписавшись с Гришей-фрезеровщиком, а вы есть элемент пьющий и бессознательный.

Вот он, вред-то алкогольный! Даже на брачные узы распространяется.

И посейчас я по социальному положению — холост, могу и трудкнижку предъявить.

‹1926›

ЛЕБЕДЬ

Бывало, в наш уездный куролесовский кооператив «Луч Свободы» заглянешь:

— Что у вас есть?

А Пятериков, заведующий:

— Все есть… Конверты, бумага почтов… то есть курительная, сахар, извиняюсь, — песок. А вот пудра «Лебедь» наивысшего качества. Освежение от ей получается и блеск лицу, вроде как сапог от гуталину.

— А ну те к лешему! Тут, можно сказать, штаны на мясе проедаем, дерут, подлецы, почем зря, а ты с «Лебедью».

Перед праздниками набьются в лавку:

— Пятериков! Что у тебя имеется?

— Карандаши химичные, кнопки. Опять же пудра, как ее? «Лебедь». Освежение…

— Катись ты с этой «Лебедью», знаешь куда? Эх ты, «Лебедь»!