Кануны

— «Они имеют власть затворить небо, чтобы не шел дождь на землю во дни пророчествования их; и имеют власть над водами, превращать их в кровь, и поражать землю всякою язвою, когда только захотят. И тогда кончат они свидетельство свое, зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их…»

— Погоди-ко, Степанко, погоди!

Но Степан Клюшин не погодил. Он читал быстро и с пропусками, чтобы побыстрее отделаться и закурить табаку:

— «И многие из народов и колен, и языков и племен будут смотреть на трупы их три дня с половиною и не позволят положить трупы их во гробы. И живущие на земле будут радоваться на земле и веселиться, и пошлют дары друг другу; потому что два пророка сии мучили живущих на земле…»

— Истинно, так и есть! — прервал Савватей. — Два пророка, один Ленин, другой Сталин.

— Погоди, Климов!

— И годить нечего! Все точь-в-точь.

— А ты дальше-то, дальше-то послушай, чево написано! Какие тебе Ленин и Сталин, ежели Бог их на небо призвал? — заверещал дедко Клюшин. — Ну-ко, Степка, найди это место.

— «И услышали они с неба громкий голос, говоривший им: взойдите сюда. И они взошли на небо на облаке; и смотрели на них враги их».

— Вот! Вот тебе и Ленин да Сталин!

— Ну, товды это про Карла Марла да про Энгеля, — не уступал посрамленный Савватей Климов. Но и этот довод отпал, когда хитрован Клюшин дошел до главы тринадцатой, в которой писалось о звере, выходящем из моря.

— «И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе, и давно было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. Кто имеет ухо да слышит. Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом».

Степан Клюшин, читавший сперва с большой неохотой, не заметил и сам, как втянулся и воодушевился, в голосе появилась твердость. Он вдруг забыл и про курево, и про сивых шибановских стариков. Лампа начинала слегка коптить, стекло с одного боку потемнело. Таисье было велено принести из подвала четвертную керосиновую бутыль. Дедко Петруша в полной тишине надел рукавицу, снял горячее стекло, долил керосину, протер стекло волосяным ершом и обстриг ножницами нагар на ленте.

Лампа зажглась и засветила как с вечера, с новыми силами. Степан Клюшин читал теперь без пропусков, намного яснее и громче, так, что даже глухой Носопырь явственно разбирал слова. Странно, торжественно и угрожающе звучали эти слова в старинной зимовке, звучали безостановочно и настойчиво. Никто не догадался взглянуть на часы, а петух не спел ни первый, ни второй раз, потому что петуха в доме не было. Петуха вместе с курицами Селька Сопронов унес в пестере. Впервые в жизни не было во дворе ни десятка овец, ни трех пестрых стельных коров, зато стояло сразу семь лошадей. Новая жизнь началась для Таисьи глухим боем копыт в стену хлева и конюшни, кони то и дело лягались и грызлись. Но в доме было мертво без ночного петушиного пения. Засыпая, она чувствовала, что чего-то не хватает, но не могла догадаться, что не хватает ей петуха, который должен был петь как раз в это самое время. Зато мужики галдели без умолку. Таисья уснула почти спокойно, колхоз ее особенно и не тревожил. Все записались, записались и Клюшины, соседи переписали скотину, зерно, упряжь, гумно, амбар, переписали и Клюшины. Решали мужики, пусть и разбираются мужики, леший-то с ними.

Так думала Таисья Клюшина, засыпая и сквозь сон ощущая заботу о завтрашних хлебах, затворенных в деревянной квашне.

Судьба вещала в избе глуховатым, но взволнованным голосом Новожила: «Доживем, что всю землю опутают золезной проволокой, по небу полетят золезные птицы. Жить будет добро, только жить-то будет некому…»

«Как это некому? — успела еще подумать Таисья. — Хорошая жизнь придет, дак и крещеных много будет».

— Да, да, — гудел Новожил, — добро станет жить, а жить некому будет, никого хрисьян на земле не останется…

И Таисья уснула. Она пробудилась на рассвете, как и всегда, чтобы обряжаться: затоплять печь, поить и кормить скотину, катать хлебы и разогревать перед огнем вчерашние щи.

Дедко уже стукал чего-то на верхнем сарае, Степан спал. Таисья нащепала лучины и пошла за дровами. Отперла ворота, открыла, и у нее от удивления округлились глаза.

Зоя, привозная жена Сопронова, как ни в чем не бывало складывала на чунки березовые дрова из большой, даже еще не початой поленницы. Таисья не знала, что и делать.

— Зойкя! — изумилась она. — А вить дрова-ти наши.

Зоя как будто вздрогнула, но положила на чунки еще одно полено.

— Аль ты не чуешь?

— Чую, не глухая, — обернулась Зоя.

— Дак пошто дрова-ти берешь?

— А беру и брать буду! Вот. Для чево и колхоз.