Капеллан дьявола: размышления о надежде, лжи, науке и любви

борьбе живых форм, ведущей к естественному отбору за счет выживания наиболее приспособленных, современные натуралисты, несомненно, придают гораздо меньшее значение, чем придавалось ей в годы, непосредственно последовавшие за появлением книги Дарвина. Однако для того времени это была необычайно плодотворная идея.

А биологи предыдущего поколения могли читать следующие слова Уильяма Бэтсона — вероятно, крупнейшего из британских генетиков того времени:

Мы обращаемся к Дарвину ради его несравненного собрания фактов. .. но для нас его слово более не имеет философского авторитета. Мы читаем описание его системы эволюции, как читали бы таковые Лукреция или Ламарка... Трансформация множества популяций незаметными шагами, направляемыми отбором, как теперь понимает большинство из нас, настолько не соответствует фактам, что мы можем только дивиться... недостатку проницательности, демонстрируемому теми, кто отстаивает подобную идею[98].

И все же редакторы этого сборника заказали статью, озаглавленную “Дарвин-триумфатор”. Обычно мне не нравится писать под чужими заголовками, но это предложение я могу принять безоговорочно. Мне кажется, что сегодня, в последнюю четверть XX века, Дарвин заслуженно пользуется среди серьезных биологов (в противоположность не-биологам, находящимся под влиянием религиозных предрассудков) авторитетом больше, чем когда-либо с момента его смерти. Похожую историю, в которой за еще более глубоким забвением недавно последовала реабилитация и торжество, можно рассказать о “другой теории Дарвина” — теории полового отбора[99].

Вполне естественно, что сегодня, столетие с четвертью спустя, наш вариант теории Дарвина отличается от оригинала. Современный дарвинизм — это дарвинизм плюс вейсманизм плюс фишеризм плюс гамильтонизм (плюс, возможно, кимураизм и еще несколько “измов”). Но когда я читаю самого Дарвина, меня постоянно поражает, как современно он звучит. Учитывая, как глубоко неправ он был в принципиально важном вопросе наследственности, он продемонстрировал поразительную способность правильно разобраться едва ли не во всех остальных вопросах. Наш неодарвинизм очень близок по духу самому Дарвину. Изменения, которые Дарвин увидел бы, вернувшись к нам сегодня, в большинстве случаев суть изменения такого рода, что он, осмелюсь предположить, сразу бы их одобрил и приветствовал как красивые и очевидно правильные ответы на загадки, тревожившие его в свое время. Узнав, что эволюция есть изменения частот в пределах фонда дискретных элементов наследственности, он мог бы даже процитировать слова, якобы сказанные Хаксли по прочтении самого “Происхождения видов”: “Как же необыкновенно глупо было до этого не додуматься!”[100]

Я упомянул способность Дарвина правильно разбираться в важных вопросах, но ведь “правильно” здесь, конечно, может означать лишь то, что нам сегодня видится правильным. Не стоит ли нам быть скромнее и признать, что наше “правильно” может оказаться совершенно неправильным с точки зрения будущих поколений ученых? Нет, есть ситуации, в которых скромность текущего поколения может быть неуместна, если не сказать “слишком педантична”. Сегодня мы можем с уверенностью утверждать, что теория, согласно которой Земля вращается вокруг Солнца, не только правильна сейчас, но и будет правильна и в будущем, даже если теории плоской Земли предстоит возродиться и стать общепринятой в какие-нибудь новые темные века человеческой истории. Мы не совсем вправе сказать, что дарвинизм принадлежит к числу неоспоримых истин. С ним по-прежнему можно в чем-то обоснованно спорить, и можно всерьез отстаивать точку зрения, что нынешний высокий авторитет дарвинизма среди образованных людей может не сохраниться навсегда. Даже если конец XX века стал временем торжества Дарвина, мы должны признать возможность того, что на свет выйдут какие-то новые факты, которые заставят тех, кто в XXI веке придет к нам на смену, отказаться от дарвинизма или изменить его до неузнаваемости. Но, может, существует какая-то принципиальная суть дарвинизма, суть, которую сам Дарвин мог бы назвать несократимым ядром его теории, которую мы могли бы представить на обсуждение как претендента на роль потенциально неопровержимой истины?