Капитан Быстрова

— Уродил тебя бог, непоседу, — смягчилась Арина и принялась хозяйничать. Ей стало легче: женщина, по ее мнению, заключала в себе меньшую опасность.

Прибираясь, она долго ворчала и наконец собрала завтрак. Самовар, заранее поставленный Козьмой Потаповичем, кипел возле печи.

— Хочешь жизни другой, — между делом разъяснял он жене, — стало быть, помогай Советской власти, борись за нее…

— Гляди, чего поет?! — возмутилась Арина. — Ты бы и помогал, когда время было подходящее! Сколько тебя совестили и уговаривали! Райком и тот с тобой цацкался. Урезонивал, дурость твою и необразованность тебе же как на ладони показывал. Почему в колхоз не пошел?!

— Не кори! — перебил староста. — Ошибся, за то и крест принял на себя…

— Не ошибись и сейчас! Люди под старость умом не богатеют, если смолоду его не набрали…

— Ну, довольно, довольно, — умиротворяюще проговорил старик.

— Звать-то как ее? Кто она такая? — спросила Маша.

— Говорила, да я позабыл. Разве в этом дело? — ответил Козьма Потапович, начиная резать хлеб.

Женщины успокоились.

За завтраком беседовали тихо и мирно. Больше всех разговаривал Козьма Потапович, в это утро особенно настроенный «на политический лад».

О Наташе он рассказал коротко:

— Переправить следует к партизанам. Машкину юбку, кофту и жакет ей вчерась с Васькой отослал…

— С ней бы пойти, — мечтательно проговорила Маша. — Избавиться от всего. На волю вырваться!

Арина поперхнулась чаем:

— Ты что, очумела?

— Тебе, доченька, нельзя, — ласково и наставительно сказал Козьма Потапович. — Нужнее, чтоб я старостой был. И без тебя партизаны обойдутся. Ты себе шей им, как до сей поры шила. Хватит и того. Староста должен жить при полной семье. К тому же у тебя и духу не хватит…

— В лесу я иной бы стала! Есть-пить готовила бы, шила, за ранеными ухаживала, а надо — и в бой пошла бы…

— Как раз тебе в бой! — усмехнулся Козьма Потапович, отхлебывая чай.

Вскоре женщины легли спать, а Козьма Потапович отправился по своим делам.

* * *

Проснувшись во втором часу дня, Маша сразу же вспомнила о незнакомой девушке, прятавшейся на чердаке. Ей очень хотелось увидеть ее и поговорить с ней.

Отложив все дела, Маша вышла в сени, приставила к стене лестницу и поднялась на несколько ступенек. Заглянула на чердак и ничего, кроме небольшого куска одеяла, не увидела. Все загораживал боров трубы. Она поднялась еще на ступеньку, прислушалась.

На чердаке было тихо.

Решив, что девушка спит, Маша спустилась вниз, зашла в чулан, взяла там крынку молока. Густо намазав маслом большую краюху хлеба, налила молока в кружку и, захватив чистенькую салфетку, полезла на чердак.

Подойдя на цыпочках к Наташе, она, казалось, услышала биение своего сердца: так было радостно и приятно помочь человеку, а главное, знать то, чего не должны знать враги! Догадайся немцы о том, что у них на чердаке спрятан человек, они никого не помилуют! Это было похоже на заговор против оккупантов и порождало гордость, подтверждавшую какое-то неписаное ее, Машино, превосходство над немцами. «Они обмануты и не ведают о том, что знаем и делаем мы…» От этого становилось радостно, хотя радости не было вокруг.

Поставив на печной боров кружку с молоком, Маша расстелила салфетку, положила на нее хлеб с маслом, затем переставила туда же и кружку.

Девушка спала, лежа навзничь, закинув руки за голову. Ее толстые каштановые косы, свободно разметавшиеся по подушке, были такие же, как у Маши. На мочках ушей виднелись проколы для сережек. Эти проколы делают с детства, продевая до заживления шелковую нитку или конский волос. «Она, наверно, не надевает сережек? Посерьезней меня будет…»

Маша опустилась на колени и как можно мягче, приветливей позвала:

— Девушка!.. А, девушка!..

Рука ее легко коснулась одеяла. Незнакомка вздрогнула и проснулась. Ее взгляд встретил приветливую улыбку на свежих, румяных губах, сверкнули глаза, ласково и спокойно глядящие на нее.

— Не бойся. Я дочь Козьмы Потаповича, Маша…

— Что-нибудь случилось?

— Ничего. Вставать не пора ли? Второй час. Я покушать принесла.

Наташа поднялась на локоть:

— Ну, здравствуй! Отец рассказывал о тебе. Меня Натальей звать, — и она протянула замлевшую руку.

— По говору ты вроде бы землячка наша?

Наташа улыбнулась:

— Здесь я родилась… Недалеко…

— Зашла я сюда и, глядя на тебя, подумала: такая ты молодая, а, видно, в жизни многого добилась? Воюешь, значит?

— Девушек на войне тысячи. Вот и я, — ответила Наташа. — И в войсках ПВО, и штурманы авиации, и водители, и снайперы, и мало ли еще? Одних медиков сколько!..

— Уважаю всех! Радостно мне, Наташа, что и наши девушки тоже на фронте есть. Только я словно на отшибе живу… Тяжело как-то, боязно — не упрекнули бы?.. Посмотрела на тебя и подумала: какая-то бесполезная, лишняя я на войне… Что для нее делаю? Пятьдесят рубах и штанов сшила для партизан да сотню рукавиц связала. А разве во мне сил мало? Только без применения они… Куда подашься?! Помыслы одни, а на деле другое получается… Ты, наверно, совсем другая…

На чердаке они проговорили не меньше часа. Наташе понравились непосредственность и откровенность Маши.