Капитан Филибер

– Эх, Василий Михалыч! А я и предупреждать не буду. Считай, я тебя кубыть уже убил. А власть советская – она нашему Дону спасение несет. От таких как ты! Ну, вроде как поговорили, ваше высокоблагородие?

Чернецов, не отвечая, резко повернулся, поглядел на меня, махнул рукой:

– Пойдем!

– Господа! – внезапно воззвал художник. – Господа! Покорнейше прошу, так сказать, кинуть взор… оценить!

Мы переглянулись.

…На белом листе бумаги – неровные серые линии, острые узнаваемые силуэты. Двое. Друг против друга – враг против врага. Сейчас кинутся, вцепятся в глотки, чтобы не ослаблять хватку даже после смерти. Такие будут воевать и между четырех райских рек.

Когда только успел, Не-Репин?

Долго молчали. Смотрели.

– Знатно! – выдохнул, наконец, Подтёлков. – Считай, уважил. От души!

Ушастый лишь коротко кивнул. Художник засуетился, протянул карандаш:

– Расписаться, господа! Пожалуйста, пожалуйста!..

Вновь переглянулись. Карандаш пробежал по ватману. Раз, другой… Чернецов устало повел плечами, вновь поглядел на меня…

– Сейчас!

Я в последний раз скользнул взглядом по рисунку. Жаль, ксерокс еще не изобрели!

– Федор Григорьевич! А где господин Бармалей? В смысле Голубов?

– А кой пес он тебе сдался, кадет? – Подтёлков-Брундуляк недоуменно сощурился. – Эге, да ты часом не Кайгородов будешь? Тогда отвечу, потому как зауважал я тебя после Глубокой, сильно зауважал. На хер послан твой Бурмулей – через семь кологробин с присвистом. Убег – сыскать не можем. И пусть катится со своим примиренчеством и прочей эсэровщиной-черновщиной. Мы, большевики, на таких ложили с пробором, понял?

– Клали, – поправил я. – С прибором – в узел ухренованым и со всей приездодыриной штатной амуницией. Благодарствую, понял.

Понял! Голубова-примиренца не будет, Дон уйдет под Брундуляка, значит, кровь польется сразу, в семь ручьев. Бывший подхорунжий стесняться не станет – ни с «кадетами», ни с «левым элементом». Туго придется 2-й Социалистической роте – и не только ей одной. Вот – новый поворот, Брундуляк ревет, к нам на Дон идет, счастье всем несет…

Разъяснили, спасибо. Пора!

– Стойте! – отчаянно закричал Не-Репин. – Еще чуть-чуть, еще штришок!..

Гиштория!

* * *

– …Что смогу, то сделаю, Филибер. Поговорю с Богаевским Митрофаном Петровичем, с Назаровым, с нашим Поповым. Думаю, уболтаем Каледина, упросим остаться. Но только на несколько дней, больше не получится. Не успеваем мы, Филибер, ничего не успеваем – руки опускаются. И мало нас, хоть плач. Всем говорю, что в дивизии уже шесть тысяч, а на самом деле и половины нет. Найди Корнилова, объясни ему, растолкуй. В Сальских степях корпус спрятать можно, мы и «добровольцы» – уже сила. Вместе будем – не съест нас Подтёлков, зубы свои кривые обломает. А кто командовать станет, на месте решим, не так это, я тебе скажу, и важно. Найди Корнилова, Филибер! Найди!.. Черт! Стыдно сказать, но хорошо, что ты рядом был. Увидел я Подтёлкова – и как во сне оказался. Ни рукой двинуть, ни убежать. Он ведь знает, сволочь, что я убит, что всё вокруг словно… ненастоящее. Ты не слушай меня, Филибер, сейчас пройдет. Мне нельзя, я ведь этот… герой, надежда Дона, чуть ли Иван-Царевич… А вы, полковник Кайгородов, ко всем вашим многочисленным недостаткам, еще и разгильдяй. Погоны – где? И па-ачему до сих пор в гражданском?!

* * *

Странная невиданная туча остановила его прямо посреди Барочной, напротив знакомого двухэтажного дома. Он спешил, думал совсем о другом – и случайно скользнул взглядом по серому небу. Снег падал до самого утра, затем перестал, но облака никуда не ушли, напротив, стали еще гуще, еще темнее. Но то, что увидел, все-таки поразило: не облако, не туча даже – гигантская черная глыба в насупившихся мрачных небесах. Твердь, наконец, стала твердью, маски сброшены, убран нестойкий флер.

Каменная гора – небесный антрацит – казалось живой. Она росла, двигалась, неторопливо наползала на плоские крыши невысоких домов, погребая под собой беззащитный город.

Он не верил в знамения. У Мира имелись иные возможности напомнить о себе, заставить слушать. Но это внезапное явление небесной горы, нависшей над обреченным на скорую и страшную гибель Новочеркасском, заставило остановиться, забыв о спешке, о неотложных делах, даже о близкой войне.

Он, суетливый муравей, стоял у самого подножия. Он хотел даже не подняться наверх, нет – сокрушить, опрокинуть черное страшилище, перевернуть набок, сбросить в бездну… На что надеялся? На то, что у Мира, им сотворенного, нет от него тайн, и ему, единственному среди сотен миллионов, ведомо Будущее? Но так было лишь вначале. Изменившийся Мир обрел право на тайну Грядущего. Никогда не бывшее Сегодня обернется непредсказуемым Завтра.

Душа-бабочка мчалась, несомая холодным зимним ветром, в сонме душ иных, столь же беззащитная и слепая, как и мириады когда-то живших, живущих и собирающихся жить.

Он бросил окурок в грязный затоптанный снег и шагнул навстречу черной горе.

Лабораторный журнал № 4  

19 марта.  

Запись одиннадцатая.