Капитан гренадерской роты

Оставшись одна, она погрузилась в глубокое раздумье. Теперь окончательно подошла решительная минута и отступление невозможно. Если, действуя энергично, можно погубить себя и своих, то при бездействии грозит точно такая же гибель. Ведь вот уже Анна Леопольдовна ясно высказалась. Она никогда так до сих пор не говорила, и если она так говорит, то чего же ждать от Остермана. Да, правительница в дурных отношениях с мужем своим и Остерманом, но теперь, ввиду общей опасности, они станут действовать сообща и все вместе погубят ее. И правительница будет точно так же оправдываться в своем поступке, как оправдывалась тогда, по поводу Миниха. Она будет говорить: «Муж и Остерман не давали мне покоя».

«Лесток, – продолжала думать Елизавета, – он мне предан, но ведь он трус, ужасный трус!.. Ведь вот как я рассказала о том, что его хотят арестовать, он чуть не заплакал, готов был спрятаться под стол, дрожит весь. Если его схватят и начнут пытать, Боже мой, чего только он не наскажет и на себя, и на меня!.. И тогда я погибла!.. Мне нет спасения!.. Да, теперь конец… или удача, полная удача, или погибель. Боже мой! И я одна… и нет ни одного твердого, надежного человека; я одна, слабая женщина, должна совершить то, что редко удается и самому отважному мужчине… Боже мой, но как же я сделаю? Что я буду делать?..»

Цесаревна зарыдала, бросилась на колени перед иконами и начала молиться.

Молитва несколько ободрила ее и успокоила; но часто в течение ночи она просыпалась, прислушивалась, сердце ее шибко билось, она ждала, что вот-вот вблизи раздадутся зловещие звуки, бряцанье оружия, что ее схватят…

На следующее утро она долго не выходила из спальни, медлила минуту за минутой, боялась встретиться со своими, не зная, что им скажет. Она чувствовала, что должна будет объявить о своем решении действовать немедленно, а у нее все же не хватало духу.

Мавра Шепелева почти силой ворвалась к ней в спальню и объявила, что есть важные новости и что все просят цесаревну выйти.

Бледная, взволнованная появилась Елизавета перед своими друзьями.

– Матушка, ваше высочество, – заговорили все разом, – если еще пропустить один день, не решиться сегодня, то все пропало. Нам доподлинно известно, что сейчас отдан приказ по всем гвардейским полкам быть готовыми к выступлению в Финляндию против шведов.

– Да что же это значит? Зачем же? – спросила Елизавета.

– А вот говорят, что получено известие, будто Левенгаупт идет к Выборгу, только, конечно, это вздор! – заметил Лесток дрожащим голосом. – Это предлог только, они нарочно хотят удалить всю гвардию, зная ее приверженность к вам, удалят, и мы тогда все в руках их, они сделают с нами что хотят… мы будем беззащитны! Ради Бога, умоляем вас, ваше высочество, не медлите, не откладывайте!

Елизавета побледнела еще больше.

– Да, хорошо… конечно, вы правы… – почти бессознательно шептала она. – Но что же мне делать? Ведь я… женщина!

– Конечно, это дело требует немалой отважности, – сказал Воронцов, – но в ком же искать эту отважность, как не в крови Петра Великого?!

Лесток послал благодарный взгляд Воронцову.

Елизавета вздрогнула. Это неожиданное удачное слово разбудило в ней энергию.

– Я согласна, – сказала она более твердым голосом. – Так как же вы думаете, что теперь нужно делать? Вы говорите: действовать, но ведь мы еще не знаем, не решили, как нужно действовать?! Гвардия за меня… хорошо…

– Значит, нужно, чтобы вы явились перед гвардией, ваше высочество, – перебил цесаревну Воронцов, – и повели солдат к Зимнему дворцу!

– Я… я сама должна? – прошептала Елизавета и опустила глаза. – Но послушайте! – вдруг произнесла она после минутного молчания. – Кто вам сказал о том, что гвардейские полки высылаются отсюда? Может быть, это неверно?

При этих словах Лесток задрожал всем телом. Он уже было успокоился, ему казалось, что цесаревна наконец решилась, но теперь он видел, что она снова колеблется. Она колеблется, а тут каждый час дорог! Тут вот, того и гляди, сейчас придут и арестуют его… и он пропал!

Воронцов пробудил энергию в цесаревне, напомнив ей об ее отце, поднял ее самолюбие, теперь нужно наглядно представить ей самое светлое и самое мрачное возможное будущее, нужно пробудить в ней все чувства!

И Лесток, дрожащий, измученный бессонной ночью, полною всевозможных страхов, неожиданно для себя самого придумал следующую штуку: он схватил две карты из колоды, лежавшей на столе, и карандаш, нарисовал на картах две картинки – на одной изобразил Елизавету в монастыре, где обрезают волосы, а на другой – Елизавету, вступающую на престол и приветствуемую народом.

Карандаш так и ходил под пальцами Лестока, и минут в пять обе картинки, хоть и не особенно удовлетворительные в художественном отношении, но достаточно выразительные, были готовы.

Лесток подал их цесаревне.

– Я и без вас знаю, – проговорила она.

– Так если знаете, ваше высочество, то пошлите же немедленно за гренадерами.

– Хорошо, – ответила цесаревна, – только все же сейчас это невозможно: нужно дождаться вечера.

Это замечание было основательно. Приходилось ждать несколько часов.