Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным

Не сомневаясь больше в повстанцах, Хорнблауэр приказал выгружать предназначенное для них оружие. Теперь шлюпки, возившие на корабль мясо и муку, возвращались, груженные ящиками с ружьями, бочонками с порохом и пулями. Хорнблауэр приказал спустить гичку и время от времени обходил на ней вокруг корабля, наблюдая за дифферентом. Он хотел, чтобы в любой момент можно было сняться с якоря и выйти в море для поединка с «Нативидадом».

Работа продолжалась и ночью. За пятнадцать лет в море — пятнадцать лет войны — Хорнблауэр нередко видел, как недостаток энергии, нежелание или неумение выжать из команды все оборачиваются потерями. Что далеко ходить — на него и сейчас временами накатывал стыд за упущенного возле Азорских островов капера. Боясь вновь уронить себя в собственных глазах, он загонял матросов до изнеможения.

Пока некогда было наслаждаться прелестями берега. Правда, береговые отряды готовили себе пищу на огромных кострах и после семи месяцев вареной солонины отъедались жареным мясом. Однако с характерным для британских моряков упрямством они брезгливо отворачивались от экзотических плодов — бананов и папайи, ананасов и гуаявы, усматривая заурядную скаредность в том, что фрукты им предлагали вместо законной порции вареного гороха.

И вот на второй вечер, когда Хорнблауэр прогуливался по шканцам, наслаждаясь свежайшим морским бризом, ликуя, что он еще на шесть месяцев независим от берега и с чистой радостью предвкушая жареную курицу на ужин, с берега донеслась пальба. Сперва редкая перестрелка, потом нестройный залп. Хорнблауэр забыл свой ужин, свое довольство, все. Любого рода неприятности на берегу означали, что его миссия под угрозой. Не помня себя от спешки, он приказал спустить гичку, и матросы, подгоняемые ругательствами старшины Брауна, гребли к берегу так, что гнулись весла.

То, что Хорнблауэр увидел, обогнув мыс, подтвердило его худшие опасения. Весь наземный десант плотной толпой сгрудился на берегу; десяток морских пехотинцев выстроились с фланга в шеренгу — они перезаряжали ружья. Матросы были вооружены чем попало. Дальше большим полукругом стояли туземцы, угрожающе размахивая саблями и ружьями, на ничейной полосе лежали два трупа. У кромки воды, позади моряков, лежал еще один матрос. Два товарища склонились над ним. Он опирался на локоть, его рвало кровью и водой.

Хорнблауэр выпрыгнул на мелководье. Не обращая внимания на раненого матроса, он протиснулся сквозь толпу. Когда он оказался на открытом месте, над полукругом поднялся дымок, и пуля просвистела у него над головой. На это он тоже не обратил внимания.

— Ну-ка опустить ружья! — заорал он на пехотинцев и повернулся к возбужденным туземцам, выставив вперед ладони в универсальном и инстинктивном примиряющем жесте. За себя он не боялся — злость, что кто-то поставил под удар его шансы на успех, вытеснила всякую мысль об опасности.

— Что все это значит? — спросил он.

Десантом командовал Гэлбрейт. Он собирался заговорить, но ему не дали. Один из матросов, державших умирающего, протиснулся вперед, позабыв о дисциплине в слепом порыве сентиментального возмущения — это свойственное обитателям нижней палубы чувство Хорнблауэр всегда почитал опасным и достойным презрения.

— Они тут мучили одного бедолагу, сэр, — сказал матрос. — Привязали к столбу и оставили умирать от жажды.

— Молчать! — прогремел Хорнблауэр, вне себя от ярости, не столько из-за нарушения дисциплины, сколько предвидя неизбежные трудности. — Мистер Гэлбрейт!

Гэлбрейт был несообразителен и не быстр на слова.

— Не знаю, с чего все началось, сэр. — Хотя он с детства служил на флоте, речь его сохраняла легкий шотландский акцент. — Вон оттуда прибежал отряд. С ними был Смит, раненый.

— Он уже умер, — вставил кто-то.

— Молчать! — вновь прогремел Хорнблауэр.

— Я увидел, что они собираются на нас напасть, и приказал морским пехотинцам стрелять, сэр, — продолжал Гэлбрейт.

— С вами я поговорю позже, мистер Гэлбрейт, — рявкнул Хорнблауэр. — Ты, Дженкинс. И ты, Пул. Что вы там делали?

— Ну, сэр, дело было так, сэр… — начал Дженкинс. Теперь он был сконфужен и растерян. Хорнблауэр остудил его пыл, к тому же его публично уличили в дисциплинарном проступке.

— Вы знаете, что был приказ никому не заходить за ручей?

— Да-а, сэр.

— Завтра утром я вам покажу, что значит приказ. И вам тоже, Пул. Где сержант морской пехоты?

— Здесь, сэр.

— Хорошо вы сторожите, раз у вас люди разбегаются. Для чего все эти пикеты?

Сержанту нечего было ответить. Неопровержимые свидетельства недосмотра были налицо, оставалось только застыть по стойке «смирно».

— Мистер Симмондс поговорит с вами завтра утром, — продолжал Хорнблауэр. — Не думаю, что вам и дальше придется носить нашивки.

Хорнблауэр сурово обозрел десант. Яростный нагоняй заставил всех сникнуть и присмиреть. Он вдруг сообразил, что добился этого, ни единым словом не извинив латиноамериканское правосудие. Гнев его сразу пошел на убыль. Он повернулся к Эрнандесу, который галопом подскакал на низкорослой лошадке и вздыбил ее, столбом поднимая песок.