Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Так… Взяли мы Андрея на шхуну, вслед за ним и она перешла, а подчалок на буксир. Идем. Темнота стала нас накрывать. Я сам не свой. Признаться ей неловко и так сидеть, как дураку, тоже вроде нечего. Думаю, думаю, как мне быть, и ничего придумать не могу. Ить я не видел ее два года.

Пришли в Слободку, стало темно совсем. Сняли Андрея — и на берег. Он был припадочный. Нет, не от рождения: с войны такой пришел. Контузия у него была. Ну вот, пока тут Андрея снимали да подчалок вытаскивали, я поймал момент и подошел к ней. Она узнала меня сразу.

«Ох, Саня! Видеть тебя хочу… На зорьке будь здесь. Будешь?» Я сказал, шо да.

— Ну, и вы пришли?

Данилыч не сразу ответил.

— Пришел, — сказал он после паузы. — Всю ночь ждал. На берегу–то перед Слободкой неудобно было, так мы к лиману прошли… Тяжкой была эта встреча.

У обоих у нас счастья не было: ну, тоись оба жили с нелюбимыми людьми. А куда денешься? Уговаривала она меня бросить Машку. А как я мог ее бросить? Сын в зыбке качался, и опять же, куда я уйду с одной–то ногой! Не–ет, Лексаныч! Этого я не говорил ей, а про себя думал. Я за ней на край света убег бы! Ить я понимал, Лексаныч, шо если соглашусь с Дуняшей и брошу Машку, как же сыну в глаза глядеть буду и какую такую жизнь дам я Дуняше? Ну вот я и свершил жестокость…

— Какую же?

— Какую? Я сказал Дуняше, шо не могу бросить Марью. Она спросила: «Почему?» Я сказал, шо… люблю Машку.

— Как же она отнеслась к этому?

— В слезы вдарилась. «Эх, — говорит, — а я — то любила тебя, ждала как! Думала, пусть без ноги — только б сердце было цело! А выходит, тебе не ногу, а сердце отняли».

Эх, Дуняша, Дуняша! Знала бы она, шо с моим сердцем делалось в энтот момент! Но она ничего не могла видеть: глаза у нее были в слезах, а я стоял как деревянный, как самый последний дурак. Знаешь, Лексаныч, какие силы нужны, шоб вот так: любишь человека больше всего на свете, а показать ему другое?.. Ну, шо делать? Вынула тут Дуняша из–за пазухи моего льва африканского и говорит: «На, и забудь обо мне».

С этими словами повернулась и пошла. Эх, Лексаныч! Сколько сил мне стоило, шоб не крикнуть ей! Постоял я, постоял, пока Дуняша не скрылась, взял того львенка да пульнул в море. Он чокнулся в воду, как граната. Скоро на море ветер поднялся, волну развел, небо тучами затянуло.

— Больше вы не виделись с Дуняшей? — спросил я.

— Отчего же не видеться? Виделись, коли в одной Слободке живем!

— А что она делает?

— Шо все бабы, по хозяйству.

— Дети есть у нее?

— Дочь. Да ты видал ее, Лексаныч, перед тем как нам в море уйти.

— Галинка?! — с удивлением и восторгом спросил я.

— Она самая.

— А эта… женщина, что с ней, и есть Дуняша?

Данилыч насупился, привстал и сказал:

— А нам, Лексаныч, пожалуй, собираться надо. Скоро море уляжется. — Он пристально смотрел на горизонт, усиленно затягиваясь дымом. Докурив, он швырнул цигарку. Лицо его будто посветлело. — Та женщина, — сказал он, — шо была с Галинкой, и есть Дуняша.

63

Все было, как сказал Данилыч: небо за ночь вызвездилось, и утро явилось чистенькое, молодое, румяное. Улеглось и море. Просыхающая земля была необычайно добра. От нее струился какой–то изумительный аромат.

Под командой Данилыча я спустил лодку на воду. Мотор «уперся», и пришлось нам идти на веслах до Должанской. Я не выдержал, или, как говорят, сорвался, и изругал Данилыча за то, что он не взял с собой ни рангоута (мачты), ни паруса. У нас же на шлюпке все было предусмотрено для несения паруса: в кильсоне был сделай степс — гнездо для мачты; на планшире — «утки», «ушки» и вант–путенсы для оттяжки мачты… Словом, мы смело могли бы пройти добрую часть пути под парусами. Но увлечение техникой, видно, и на старых людей оказывает свое магическое влияние.

Кореш Данилыча, Пал Палыч, дюжий, средних лет рыбак, в прошлом корабельный кок, исколесивший почти весь мир, с какой–то немыслимой татуировкой на голых руках, ходил около своей хаты и мрачно плевался, ругаясь на разных языках мира: пронесшийся ураганный ветер сорвал с его хаты крышу.

В этот день нам пришлось посидеть на консервах и помидорах. Зато, лишь успело проклюнуться утро следующего дня, как я был разбужен острым, но приятным запахом.

Поднявшись, я увидел казан над костром. Этот запах исходил из–под ритмично подпрыгивающей крышки казана. В нем варилась «юшка–екстра». Около казана сидел Пал Палыч. У него были красные, лоснящиеся щеки и тот хитровато–довольный вид, который бывает у поваров, когда они уже уверены в том, что сготовили не просто хорошую пищу, а чудо.

Скоро явился Данилыч, и мы расположились в просторной беседке вокруг казана с его сногсшибательным ароматом. Я не могу описать вкуса «юшки–екстры» так, как это однажды вдохновенно сделал Данилыч. Юшка имела сложный букет ароматов. Но ни одна пряность не потеряла себя в этом букете. Чувствовались и перец, и лук, и картофель, и морковь. И вместе с тем было что–то новое, общее, что они образовали вместе с рыбой и солью.