Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Юшка с виду была легкой и жидкой, но, когда ее глотаешь, она кажется густой и тяжелой, как прованское масло или столетнее вино. Она казалась остывшей, но стоило забыть подуть в ложку — и прощай язык!

А впрочем, пусть никто не мучает меня расспросами об этой юшке, рассказать о ней все равно невозможно: она создана не для рассказов, а для наслаждения. Я могу лишь сказать, что если действительно существует пища богов, то «юшка–екстра», по–видимому, с их стола!

64

Неделю мы гостевали в Должанской у Пал Палыча. Данилыч с утра и до сумерек бился с мотором. Он осыпал его то ласковыми словами, то умопомрачительной бранью, которая в устах моряков звучит как стихи, если не докапываться до истинного смысла ее слов… Данилычу хотелось доказать, что мы без чьей–либо помощи свободно дойдем не только до устья Дона, но и хоть «до самого Кискинтинополя».

Мотор, установленный на козлах за хатой Пал Палыча, то ревел, как пролетающий над головой самолет, то был нем как рыба.

Пал Палыч торчал на крыше, а я подавал ему пучки камыша и глиняный раствор. Работа у нас заметно подвигалась вперед. У Данилыча же, по его собственному выражению, «черт на дьяволе женился».

Кто из них был черт, а кто дьявол?..

На третий день мы с Пал Палычем ликвидировали последствия шторма. Крыша, аккуратно выстланная камышом, расчесанная граблями, политая глиняным раствором и подрезанная снизу, стала предметом зависти сначала соседей Пал Палыча, а затем и всей Должанки.

Но крыша крышей, а мотор у Данилыча все еще «барахлил». Между тем после шторма погода резко свернула на осень: дни пошли жаркие, а зори и ночи холодные. На деревьях пожухли листья, резко начала сохнуть арбузная ботва. Только тыква была зелена и лезла своим прилипчивым шнуром по плетням и завалинкам, цепляясь крепким усом за все, что попадалось на пути. Ее огненно–желтые цветы, похожие на крошечные граммофонные трубы, жадно тянулись к небу. А небо было высокое–высокое и такое прозрачное, слепящее, чго летевшие в Африку, на теплые воды Нила, журавли почти терялись в нем, только слышалось их курлыканье.

В садах сняли позднее яблоко и грушу. На деревьях осталась лишь слива, покрытая сизоватым налетом.

Словом, пришло на Долгую косу бабье лето — жаркое, как всякая поздняя любовь. Станица радовалась богатому урожаю и торопливо готовилась к встрече хозяев. Женщины солили впрок «синенькие», «помидору» и огурцы; ребятишки резали яблоки на «сушонки»; почти на каждой крыше (на летней кухоньке) разноцветными каменьями играли резанки яблок и груш. Кое–кто «мочил» яблоки и парил в печах груши, готовя их на долгую лежку.

Да и как было не готовиться? Ведь «чоловик» притащит с моря тарань для вяления и, чем черт не шутит, рыбца! Хоть и не богато было море теперь этой рыбой, но рыбаки, если захотят, со дна достанут. Значит, важно было рыбакам «захотеть». А так как они знали, что жены их встретят не только жаркими поцелуями, но еще и вином и всякими соленьями, то наверняка захотят и… достанут.

Так говорил мне наш гостеприимный хозяин, мастер кровельного дела и кулинарии, или, как он называл себя, «кок дальнего плавания», Пал Палыч Кваша.

И на четвертый, и на пятый, и на шестой день Данилыч не мог наладить мотор. Меня охватило беспокойство, о чем я ему и сказал прямо. Он же с присущей ему страстностью стал уверять, что через день–два все будет в порядке и мы смело можем двинуться в гирла Дона, захотим — побываем в древнем городе Азове и даже в «великом мiсте Ростове», где у Данилыча тоже есть кореш, он напоит и накормит так, шо из–за стола не встанешь.

Он рисовал мне перспективы одну заманчивее другой: и каких мы там в гирлах «визьмем» чебаков, и как нам их в тесте запекут «скусно так, шо начнешь есть и не остановишься…». Я верил Данилычу, что это вкусно, допускал, что можно «ум проесть», однако болтаться без дела после того, как кровля над домом Пал Палыча была закончена, мне надоело. Я это говорю не потому, что меня стала заедать скука, с Данилычем мне не было скучно, тем более в Должанке был еще и «кок дальнего плавания» Пал Палыч.

Чего только не наслышался я от него за эти дни! Он «говорил за жизнь у Сингапуре, Коломбо, Калькутте…». И вообще в станице не было скучно: из усадеб неслись песни. И как было не петь? Стояла ласковая, теплая осень. И море было на редкость спокойное. У берега в прозрачной сонной воде замокали бочки. Ребятишки допоздна не вылезали из моря. Воздух в станице был пропитан медом и плодами золотой осени…