Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Ведь сила коллектива не в том только, что, находясь в нем, ты силен его силой, а еще и в том, что ты, находясь даже вне своего коллектива, все время силен его силой.

Возьмите нас, моряков. Ведь мы черт знает где колесим. Иной раз заглянешь в такое место, что его и на карте не найдешь! Сколько соблазнов караулит нас, а свой большой коллектив — родину — не забываешь! Так вот, профессор…

Решил я в последний раз поговорить с Ларисой. Трудно было приступать к этому. Пока я читал письма, она накрывала на стол. Давно у нас этого не было, все в последнее время делалось наспех. А тут Лариса, очевидно, пока я из Москвы ехал, приготовилась.

Накрывая на стол, она вполголоса напевала старинную песню.

Говорят: «Хорошее слово выведет змею из норы», а от хорошего голоса человек немеет. И я отложил письма в сторону и стал слушать ее. Но она вдруг кончила петь и спросила:

— Что–нибудь важное пишут тебе?

— Да, — ответил я, — но тебе, — говорю, — наверное, неинтересно.

Она подняла брови и пожала плечами.

— Почему, — говорит, — неинтересно?

— Да так, — отвечаю, — вижу, что моя жизнь, мое дело давно уже не занимают тебя.

Она обиделась или сделала вид, что обиделась:

— Ты так думаешь?

— Не думаю, а убежден.

— Напрасно, — отвечает она.

Я вскипел:

— Знаешь что, Лариса, все, что ты говоришь, — ложь! Зачем она тебе? Зачем, наконец, я тебе?

Она перебила меня:

— Ты непременно решил поссориться со мной?

Я помолчал, потому что не видел смысла в продолжении этого разговора, не хотелось мне уезжать, поссорившись. Она, видимо, поняла это и подошла ко мне.

— Давай позавтракаем как люди, — сказала она. — Давно мы с тобой не сидели так.

— Да, — осторожно ответил я.

— Налей вина.

Я налил.

— Хочешь еще рыбы?

— Положи, — сказал я.

Разговор не клеился. Когда мы встали из–за стола и я устроился в кресле, собираясь разжечь трубку, она подошла сзади, положила руки мне на плечи и сказала, как когда–то говорила:

— Подожди, Степа, курить.

— Почему? — спросил я.

Она помолчала, села на против меня и спросила:

— Ты что–то надумал?

— Да, — сказал я, — уезжаю на Дальний…

Она вздрогнула, побледнела, но быстро справилась с собой и сказала таким тоном, как будто я ехал не за десять тысяч километров, а в Сестрорецк или Детское Село:

— Ты твердо решил?

Я с трудом открыл рот, чтобы сказать «да».

Она повела плечами.

— Ну что ж, тебе виднее…

Я хотел сказать ей, что разве так разговаривают в последний час, разве так расстаются люди, прожившие несколько лет вместе! Гнев помешал мне. Это страшно трудная минута, профессор, когда люди расстаются. Я не задумывался над тем, как у нас все получится. Может быть, я приготовился бы. Хотя обдумать все заранее невозможно. Если ты не любишь — тогда легко сказать самые тяжелые слова. А когда любишь…

Кирибеев на минуту задумался.

— В какой–то момент, — продолжал он после паузы, — мне очень хотелось плюнуть на все условности, на все то, что считается дурным или как там еще… Мне хотелось подойти, обнять ее, поцеловать, сказать «прощай» и выбежать из комнаты. Но все это было бы как в театре. Мне стало стыдно.

— Ну что ж, — сказал я, — прощай, Лариса. Спасибо тебе за все хорошее, за радость, которой было немало, за все, что было… Прощай!

Я выскочил, то есть сделал именно так, как в старых романах. Почему я так сделал? Черт меня знает!

Вы спросите: а как же любовь? Любовь — святое дело! Ради любви, большой, глубокой и чистой, можно пойти и на жертву. Ведь я так и сделал, когда уехал с Ларисой в Ленинград три года тому назад, бросив китобоец. Вы бросили бы свою науку ради женщины, ради любви? Не знаете? А я вот бросил. Однако любовь бесконечно эксплуатировать нельзя. Всему есть мера, и у терпения есть границы. Если бы я сам не подошел к этой границе, то не был бы сейчас здесь. Я остался бы в Ленинграде и тогда, вероятно, уступил бы ей во всем, стал бы при ней состоять, служить ей — ну, там ботики застегивать, пальто подавать, таскать в театр чемоданчик с гримом, ждать у артистического подъезда…

Нет, профессор! Расстилать плащ под ноги красавице — это для бездельников, такая жизнь не по мне.

Вы не думайте, что я Ларису во всем обвиняю, нет. Больше себя. Да! Мне нужно было сразу уйти, либо… А впрочем, какое это сейчас имеет значение?

Капитану надоело сидеть. Он встал и на время умолк, занявшись трубкой. Я часто удивлялся — как ему не надоест столько возиться с трубкой? Но скоро понял, что Кирибеев не мог иначе: деятельный по натуре, он не мог находиться в состоянии покоя. Человек своего стремительного века, он все делал жадно: любил, работал, ел, читал… Он никогда не оставался без дела. Рассказывая мне трудную повесть своей жизни, как бы погруженный во все перипетии ее, он ни на минуту не забывал о своем деле: время от времени прислушивался к шагам на палубе или откидывал шелковую занавеску и смотрел, что делается на корабле.