Капитан Перережь-Горло. Западня

Джон Диксон Карр, Рафаэль Сабатини Капитан Перережь-Горло. Западня

ДЖОН ДИКСОН КАРР КАПИТАН ПЕРЕРЕЖЬ-ГОРЛО

Станем повелителями проливов на шесть часов — и мы станем повелителями мира.

Наполеон Бонапарт адмиралу Латуш-Тревилю[1]

Посвящается сэру Артуру Брайанту [2]

Глава 1 ГРОМ НАД БУЛОНЬЮ

На всем протяжении Железного берега[3], от мыса Альпреш до мыса Гри-Не, пять из семи корпусов Великой армии вдыхали соленый воздух Ла-Манша.

Тень нового императора пролегла почти по всей Европе. За многочисленными артиллерийскими орудиями в лагерях расположились дрожащие от нетерпения сто пятьдесят тысяч пехотинцев и девяносто тысяч кавалеристов. Центром служила скала Одр в Булони, где из серого павильона императора открывался вид на серо-зеленые воды Ла-Манша в направлении утесов Дувра.

Повсюду царило беспокойство. В четырех лагерях, от Амблетеза и Вимре до Утро и Ле-Портеля, отзывалось эхо двух тысяч барабанов, смолкавших весьма редко. День за днем слышался низкий рокот, звон подков, топот и ржание лошадей и покрывавший остальные звуки гул голосов, говоривших одновременно. По ночам, когда становилось тише и холодный ветер гулял по светло-коричневым известковым мысам, с набережных гавани каждые пятнадцать минут доносился крик:

— Часовые, смирно!

Внутренняя гавань, заполненная шлюпками и плоскодонными барками, охранялась часовыми, дежурившими на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга. С моря печально откликались матросы на марсах кораблей, освещенных тусклыми фонарями:

— Хорошей вахты!

Ночью берег казался призрачным в сравнении с дневной суетой, смехом и руганью, сопровождавшими учебную погрузку на суда. Все постоянно ожидали императора, хотя в те дни он появлялся там довольно редко. Иногда он приезжал в своей карете из Парижа, что являлось сюрпризом для всех, кроме адмирала Брюи[4] и главнокомандующего, маршала Сульта[5].

Если император привозил с собой красавицу императрицу в окружении всегда улыбающихся фрейлин, то они останавливались в замке в деревне Пон-де-Брик, находившейся на расстоянии лье по парижской дороге. В отсутствие супруги император располагался в своем павильоне вместе с лакеем и телохранителями. Он мог подолгу смотреть в большую подзорную трубу или просиживать часами в комнате Совета, выразительно жестикулируя, в то время как всем остальным приходилось стоять. На территории лагерей его серый костюм для верховой езды мелькал повсюду, нигде не задерживаясь.

Летом 1805 года, с приближением самых жарких дней, массы людей постоянно доходили до предела нервного напряжения из-за слишком долгого ожидания, слишком большой скученности и слишком малого количества женщин.

Если бы вся артиллерия Железного берега — от батареи «монстров» на скалах Одра до орудий двух фортов внешней гавани — выстрелила одновременно, то грохот был бы слышен на кентских полях. Но терзавшимся беспокойством французским офицерам он показался бы менее оглушительным, чем крики, вырывающиеся из множества глоток:

— У меня от безделья уже ноет спина! Почему император не начинает вторжение в Англию?

Но новости, распространявшиеся в последние дни, были еще хуже.

Ночь стала жутким временем для дежурства на посту. В Булонском лагере орудовал неизвестный убийца — «капитан Перережь-Горло», который появлялся из ничего, закалывал часовых и исчезал, словно призрак. Его действия могли явиться искрой, поджигающей порох.

После полудня 20 августа в туманной дымке, вызванной жарой, всадник в мундире берсийских гусар скакал галопом из верхнего города через Порт-Нев и дорогу на Кале кружным путем, ведущим к павильону императора.

Он мчался, как дьявол, едва различимый в облаке пыли, которая густым слоем покрывала его доломан и кивер с пером. У него было поручение, однако его мысли отягощало и многое другое. Подъезжая к центру лагеря, занимавшему три акра леса, где аккуратно построенные дома образовывали улицы, всадник искал кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.

Единственным человеком в поле зрения оказался простой солдат, мужчина не первой молодости, крепкого сложения, с большими усами и нечесаной темной шевелюрой. Он не носил мундира, а брюки, жилет и гетры были одинакового грязно-белого цвета. Стоя в аккуратном садике одного из домов с соломенной крышей, он поливал цветы из лейки.

Гусарский офицер остановил коня среди оседающей пыли.

— Эй, ты! Папаша!

Солдат не обратил внимания на окрик. Ярко-голубая лейка казалась игрушкой в его руках.

— Папаша, ты что, не слышишь меня?

«Папаша» поднял голову и устремил взгляд на всадника. После чего смачный плевок из-под усов выразительно описал дугу.

— Заткнись, — без особого гнева отозвался он глубоким гортанным голосом. — У тебя еще молоко на губах не обсохло, щенок.