Капитан Старчак (Год жизни парашютиста-разведчика)

На рассвете показались над Брестом летевшие откуда-то с запада правым пеленгом эскадрильи двухмоторных бомбардировщиков. Самолеты шли высоко, и опознавательные знаки нельзя было различить. Но мы чувствовали, что это чужие: наш сто двадцать третий истребительный полк был пограничным… Разрывы бомб и трескотня пулеметов подтвердили нашу догадку.

Аист, дремавший на крыше нашей контрольной будки, всполошился и низко-низко над землей полетел куда-то прочь, быстро махая крыльями. И подумалось: мирной птице не место в громыхавшем железом небе.

Несмотря на воскресенье, наших летчиков оставили дежурить на аэродроме. Вот почему они сумели сразу же поднять самолеты в воздух.

В небе шел бой. Первым самолетом, сбитым в районе Бреста, был фашистский бомбардировщик. Он упал где-то около Кобрина…

Силы были неравными. Немецкие истребители, сопровождавшие бомбардировщиков, превосходили наших «ишаков» и «чаек» в скорости и вооружении» у противника было намного больше машин.

Новые яковлевские истребители, доставленные в полк на прошлой неделе, еще не были собраны, и ящики с узлами самолетов так и остались нераспакованными.

И все же наши летчики дрались до тех пор, пока в баках оставался бензин.

Около часа продолжалось воздушное сражение. Не ожидавшие столь яростного сопротивления, немецкие авиационные начальники посылали все новые и новые эскадрильи «мессершмиттов». Немало безыменных героев сто двадцать третьего полка погибло, но и во вражеских эскадрильях тоже недосчитались многих.

И все же в небе господствовали самолеты противника. Они шли волна за волной на восток, на Минск…

Я видел все это и, когда Старчак рассказал, что начало войны застигло его на госпитальной койке в Минске, понял, как тяжело ему было в то воскресенье. Ведь он, прикованный к постели, не мог стать в строй бойцов, хотя готовился к этому все двадцать лет армейской службы.

4

Бомбы обрушились на белорусскую столицу. Старчак знал, что на подступах к городу его товарищи-летчики ведут жестокие бои. Сражение не на жизнь, а на смерть развертывалось в минском небе, и капитан даже в окно видел, как наши истребители вторгаются в строй желто-черных вражеских бомбардировщиков. К реву моторов присоединялся гул зенитных орудий, треск пулеметов, и этот шум не стихал ни на миг.

В полдень в госпиталь забежал старшина Бедрин. Он принес Старчаку пальто, документы, папиросы.

— Перебазируемся, — сказал он, — куда — не знаю.

Ни Старчак, ни Бедрин и думать не могли, что через несколько дней наши войска оставят Минск. Вот почему Бедрин со спокойной душой прощался с капитаном.

Когда старшина ушел, Старчак попросил санитарку, чтоб раздобыла где-нибудь репродуктор. К, вечеру она принесла динамик и включила его. Шла передача из Москвы.

Диктор читал указ о мобилизации и объявлении в отдельных местностях страны военного положения.

Военное положение…

Капитан попытался сделать несколько шагов, но острая боль заставила его опуститься на койку. Значит, надо лежать и ждать.

Объявляли воздушную тревогу, и ходячие больные, как их называли санитары, спускались в бомбоубежище. Тех, кто не могли передвигаться, переносили на носилках.

Когда санитары пришли за Старчаком, он поблагодарил их за заботу, но оставить палату отказался.

— Приказ начальника госпиталя. Надо подчиняться, — строго сказал молодой санитар и добавил: — Нам уговаривать некогда.

— Ладно. Только без носилок.

Опираясь на плечо санитара, то и дело останавливаясь, Старчак добрался до подвала, где было оборудовано бомбоубежище…

Прошел день, другой, третий… Старчаком овладела тревога.

Налеты участились. То в одном, то в другом конце города раздавались взрывы. Чад пожаров достиг госпитальных окон.

Пожарные не успевали тушить пламя, огонь перекидывался с одного здания на другое. Ночью было светло, как днем. По коридорам госпиталя разносились гулкие удары подкованных сапог: соседняя воинская часть помогала увозить раненых.

В палату, где лежал Старчак, принесли еще двоих: майора из истребительного полка, прикрывавшего Минск, и молодого лейтенанта — летчика этого же полка. Оба они были ранены в первый же день войны: майор — в живот, лейтенант — в ногу.

Майор знал, что дела его плохи, что он, как сказали врачи, нетранспортабелен. Он старался не стонать, чтобы не беспокоить Старчака и лейтенанта.

— Что же за нами не идут? — спрашивал лейтенант. — С первого этажа всех увезли, и со второго, и с нашего… А за нами не идут.

— Придут, — ответил Старчак. Он раскрыл дверцу тумбочки, взял с полки несколько пачек папирос и отдал их майору.

— Кури, «Курортные», феодосийские…

— На что мне столько?..

Наступил вечер, потом пришла короткая ночь; не потухая, горел в углу красный глазок папиросы.

— Не идут за нами, — шептал Старчаку лейтенант, — забыли…

Утром майор сказал Старчаку:

— Знаешь что, Иван Георгиевич, вам с лейтенантом нет смысла ждать… Добирайтесь до автострады, а там кто-нибудь подберет.

— А ты?

— Я — нетранспортабельный, — майор слабо улыбнулся. — Дай-ка еще пачку, попросил он.

Старчак достал из тумбочки оставшиеся папиросы я, поскрипывая непомерно длинным костылем, принес их майору…