Капитан звездного океана

Сызнова, как тому много лет назад, пришло на ум Иоганну, что ни лисицы, ни вепри, ни олени, ни рыбы, ни птицы небесные не заточают своих собратьев в мешки каменные, на крестах не распинают. О, лишь человек, сей царь природы, возвысив себя до бога, унизился до дьявола. До спаленных дотла городов. До рек, обагренных кровью инакомыслящих. До омерзительных боев гладиаторов. До держав, где патриции кормят золотых рыбок мясом рабов…

И много еще о чем успел он передумать, странствуя в подземелье, покуда не заприметил свою мать.

И увидел он матерь свою на железной ржавой цепи, и содрогнулся, и нашла на него падучая, изнурявшая его в малолетстве хвороба, и упал он наземь, и цепь железную грыз, и выкрикивал в замутненье рассудка, обнимая колдовствующую Гульденман: «О боги, боги мои! За что?!»

Когда он пришел в себя, мать его была уже раскована.

Вчетвером они возвратились туда, где к потолку возносилась лестница. Лысый Адольф первым полез наверх, захватив молоток и зубило. Факелы догорали. За гранью мятущегося пламени тут и там вспыхивали голубые, зеленые, красные огоньки.

— Крысы, — указала на огоньки Катерина. — Спокою от них нет. Загрызли вконец. Кабы не твой магистр, одолели бы нас в неделю. А он в силки их навострился ловить. Из волос плетет силки, экий умелец. Запытали его, палачи окаянные, привели ум в исступление.

— Магистр? Какой магистр? — спросил математикус. В ушах шумело после припадка. Болела голова.

— Да ты что? — так и ахнула Катерина. — Никак запамятовал магистра своего? А кто тебе помог в люди выбиться, кто письмо сочинял к герцогу Вюртембергскому? — Тут она прокричала в темноту голосом тонким, как нить: — Магистр Клаускус! Герр Лаврентий! Отзовись!

И вот загудело из ниоткуда, поначалу тихое, а затем все более усиливаемое сводами:

— Э-ге-ге-й! Священной Римской империи благочестивые обыватели! Жители достославного города Тюбингена! Сбирайтесь на представление таинств и чудес! Лаврентий Клаускус, магистр всех свободных наук, великий маг, хиромант, астролог, кладезь пиромантии, гидромантии, явит неодолимые метаморфозы плоти и духа! Изгнание беса из прокаженного! Разговор с иноземным вороном Батраччио! Битва пламени с камнем! Летающие цветы!

— Взлезай, взлезай, — подтолкнул старуху к лестнице тюремщик. — Мало, что ль, насиделась на цепи, горемычная? — Потом обратился к сыну колдуньи, кивнув туда, где стихнул магистров голос. — И чего орет-надрывается, никак в толк не возьму.

— За что его? — спросил Иоганн.

— Духов заклинал. Чародействовал. Чернокнижничал. Стадо свиней переправил по воздуху из Ульма в Регенсбург. Строго был пытаем четырежды. Ни в чем не признался, — заученно проговорил тюремщик.

— А ворон, что был при нем? Фазан? Лошадь? Куда они запропастились?

— Лошадь не упомню. А ворона и… ну, как его… фазана огненноперого сжечь приказал герр Рохстратен. Вроде и не птицы они вовсе, а оборотни. — Тюремщик перекрестился и сказал напоследок: — И то верно — оборотни. С вороном-то чернокнижник частенько переговаривается. Неужто с того света прилетает ведьма-птица?

Показалось математикусу, будто сам он сходит с ума.

Как дева младая, дремала осень средь поникших лугов и прозрачных дубрав. Снимались с гнездовий несметные полчища птиц. В распахнутые просторы небес возносились птицы, ведомые одинокой звездой странствий. Заутро последние змеи грелись на пеньках, поверх годовых колец поверженных дерев. Казалось, извечно пребудут в природе покой, умиротворение, благолепие, благодать.

Ночью пресветлой, осененной младенческой улыбкою месяца, посетил имперского астронома сон. Грезилось озеро, точно око хрустальное, переливающееся хладным пламенем. Подъялось над бором озерцо, над горою Лысой зависло да и двинулось, облаку подобно, к морю студеному. И дремали в облаке-озере перелетном карпы золотистые, тритоны осеребренные, и лягушки, и щуки, и цвели лунным цветом лилии, и русалки вели хоровод. А поодаль вились над плывущими звездными водами фазан Бартоломео да Батраччио, ворон зело ученый.

Тут в сердце кольнуло спящего Иоганна лунным лучом. Тотчас отошел он ото сна, лампаду возжег, нацарапал на листе быстрыми, бешено бегущими письменами: «Магистра Клаускуса надобно спасать» — и задул лампаду — досматривать сон. Но сон не шел: кроткий свет ночничка спугнул виденье.

«Как бы ухитриться магистра спасти? — рассуждал во тьме математикус. — Рохстратен? Нет, больше к инквизитору нипочём не подступишься. Мэстлин? А что он может? Спасибо и за то, что старуху-мать не покинул в беде, помог отстоять от костра. Тюремщики? Уж пытался заговорить с лысым Адольфом, да все без толку: отнекивается тюремщик наотрез. И то верно: кому охота заместо узника сбежавшего с крысами воевать на цепи?»

Оставалось последнее — разыскать заплечного мастера Якоба Шкляра. Кто знает, гляди, и присоветует дельное палач. Как-никак из деревни одной, авось и вспомнит…