Капкан на честного лоха

Маргарита Алексеевна вернулась на кровать, уткнулась в подушку и разрыдалась.

* * *

Урманцев дал сигнал к остановке в пять утра, когда подошли к широкому замерзшему болоту, заросшему вдоль берега низкорослым ивняком, голубикой и багульником, ещё не сбросившим с себя прошлогодние рыжие листья. Если огибать болото берегом, значит, дать крюк километра четыре, не меньше. Урманцев пару минут сосредоточено думал, что делать дальше, наступал сапогом на лед, ломкий с краю, разглядывал дальний берег.

– Пойдем напрямик, – решил он. – Вроде бы лед толстый.

– Вроде бы, – бездумно повторил Климов, он так устал после ночного перехода, что потерял способность соображать.

Цыганков топтался за спиной Климова, смолил самокрутку, пытался возражать, но его никто не слушал. Первым пошел Урманцев, за ним Климов.

Переход через болото оказался делом опасным. Истончившийся по весне лед прогибался, пружинил под ногами, как упругий батут, покрывался мелкими трещинами. Того и гляди проломится, не выдержав тяжести человека.

Теперь Климов, боясь провалиться, не шел за Урманцевым след в след, а выбрал параллельный маршрут. Климов ставил сапог не каблуком, чтобы не взломать лед, а всей подошвой, понимая: если провалишься в вязкую сапропель, так и останешься там, трясина за минуту затянет в себя человека. И выйдут на поверхность лишь грязные пузыри.

Видимо, когда-то болото было озером. Но с годами по берегам наросла моховая сплавина, а в котловине образовался толстый пласт ила. Озеро обмельчало, прибрежная растительность медленно, год за годом продвинулась к его середине. И вот, наконец, образовалась многокилометровая непроходимая летом и ранней осенью топь, над которой в теплое время кружили тучи комаров и гнуса.

Цыганков долго стоял на берегу махал руками.

– Я дальше не пойду, – кричал он. – Я ещё жить хочу. Мать вашу, пропадайте сами. Без меня. Сволочи вы…

Урманцев даже не оглянулся назад. Цыганков, увидев, что Урманцев, а за ним и Климов, спокойно прошли первые метров двести и не провалились под лед, замолчал, медленно тронулся за ними. Он шагал по льду, как солдат по минному полю, осторожно выбирая место для следующего шага.

На середине болота Климов остановился, перебросил на другое плечо мешок, снял шапку, вытер ладонью вспотевший от напряжения лоб. С этого места ледовая поверхность сделалась совсем иной, стали выглядывать из-под корки льда болотные кочки, покрытые порослью ивняка и ольшаника, заросшие очесом, многолетним толстым слоем рыжего омертвевшего мха. Сам лед совсем истончился, на его поверхности проступили черные лужицы застоявшейся воды.

Здесь Урманцев пошел медленнее, Климов тоже сбавил шаг и мысленно позвал на помощь Бога.

Он думал, что возможно, дно окрестных болот ещё с незапамятных времен выложено человеческими костями и черепами таких, как он бродяг, беглых каторжников, заблудившихся путников. От этих мыслей по спине бежали крупные муравьи, а на ногах шевелились волосы. Климов шагал, мысленно намечая маршрут, держался ближе к кочкам. Если лед провалиться, остается хоть какой-то шанс. Можно броситься вперед, зацепиться руками за кусты и спастись.

Несколько раз Климов скользил гладкими подметками сапог по льду и только чудом не упал. Но все обошлось.

Дальше пошли заросли сохлого низкорослого камыша, за ними уже началась земля, мягкая торфяная почва. Прошли ещё метров триста и выбрались на сухое место среди кустарниковых зарослей. Только на другом берегу Климов понял, что самое страшное уже позади, что во время этого перехода через болото ему не суждено было погибнуть.

– Отдохнем, – Урманцев выдохся.

Он сел на мешок и, скрутив самокрутку, пустил дым.

Климов против отдыха не возражал. Он сбросил с плеча мешок, опустился на землю, привалившись спиной к земляной кочке. После долгого ночного перехода не было сил наломать сухих кустов и камышей, чтобы развести огонь. Он сидел на земле, подняв голову к небу, мысли, легкие и свободные плыли, как облака.

Цыганков вышел из зарослей кустов, шатаясь от усталости. Он не дошел пяти метров до того места, где сидел Климов, упал на спину и застонал:

– Все, я подыхаю.

Климов сел, запустил руку в карман, вытащил махорку в целлофановом кульке, кусок газеты. Хотел свернуть самокрутку, но пальцы дрожали, то ли от слабости, то ли от напряжения, махру сдувал ветер, табак просыпался на землю. Климов снова лег спиной на кочку, закрыл глаза.

Тишина. Только слышно, как вдруг поднявшийся ветер шуршит сухой прошлогодней травой. Камыши заледенели на холодном ветру, сделались будто стеклянными, их развесистые венчики соприкасались и звенели похоронным звоном. А ветер все выл где-то вдалеке жалобно, словно пьяница, раздетый в ночи бандитами. Но звук человеческого голоса лишь обман расстроенного воображения. За сто верст вокруг нет ни одного живого пьяницы. Ни раздетого, ни одетого. И ни одного магазина, где продают водку тоже нет.

– Будем палатку ставить, – сказал Урманцев. – Надо поспать несколько часов. А потом идти дальше.

Климов чувствовал, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Превозмогая себя, он сел.