Капкан супружеской свободы

Саша Панкратов привез ему на другой день не одну, а целых две кожаные папки, добытые им из недр необъятного письменного стола Соколовского. «Уж ты извини, старик, – виновато развел он руками, – они у тебя там рядом лежали, обе пухлые и черные, все, как ты описал. Внутрь, в твои бумаги, я уж не полез, привез на всякий случай обе…»

– Ничего, – рассеянно отозвался Алексей, уже погружаясь в листы драматургического сценария. Работа, которой он так не хотел, даже думать о которой ему казалось нелепым и тошнотворным занятием, вдруг каким-то чудесным образом притянула его к себе, поманила за собой и мало-помалу завладела всеми его мыслями. – Ты все сделал правильно, спасибо.

Он превосходно знал, что находилось во второй папке. Личные бумаги – письма и дневники – его бабки, красавицы из древнего дворянского рода, опрометчиво вышедшей когда-то замуж за человека, не близкого ей ни по происхождению, ни по духу, и спешно покинувшей Россию в начале двадцатых годов. Странная, запутанная это была история, и Соколовский много раз пытался разобраться в ней – разобраться для себя, для дочери, для будущих внуков… Много раз – и всякий раз напрасно. Слишком много недосказанного и недопрожитого было в этой истории, слишком близко касалась она матери Алексея, навсегда сохранившей грустное детское недоумение в своем характере и судьбе, слишком нервно реагировал на вопросы о бабушке дед, которого он успел еще застать, и слишком непонятным для него было то далекое время, перемоловшее в своих жерновах столько людских судеб, страданий и слез…

Вот и теперь Соколовский, вздохнув, отодвинул эту папку в сторону, однако же не стал просить приятеля увезти ее назад, домой. Пусть полежит под рукой. Времени у него теперь много – больше, чем когда бы то ни было. Может быть, он и попробует еще раз вчитаться в эти страницы, покрытые мелким, бисерным почерком, от которого веяло девятнадцатым веком с его старинной орфографией и изысканной манерой изъяснять свои мысли. Попробует – только, разумеется, потом, когда поймет, как ему ставить новую пьесу.

Однако над пьесой работа не пошла. Материал оказался еще хуже, еще пошлее, нежели это помнилось Алексею по первому прочтению. Стремление выжать из зрителя как можно больше сентиментальных слез явственно читалось в каждой строчке сценария, а ставка на интерес неискушенной публики к «красивой богатой жизни» была до такой степени беззастенчивой и неприкрытой, что становилось неловко за автора. Это был худший, на взгляд Соколовского, вид литературного текста, где бездарная идея сопровождалась еще более бездарным воплощением. Так что, промучившись над сценарием с неделю, перекраивая его так и сяк, пытаясь хоть как-то связать концы с концами и создать хоть сколько-нибудь стройный контур будущего спектакля, режиссер все-таки плюнул наконец на эту затею, мысленно поставил на ней крест и с возгласом облегчения закинул папку подальше, с глаз долой, за крохотную прикроватную тумбочку.

Дни шли за днями, незаметно перетекая в недели. Май давно уже сменился июнем, по городу полетел белый пух, небо ласково засинело в редких просветах между московскими высотками, летнее тепло окончательно вошло в свои бесспорные, хоть и недолгие, права, – а Соколовский все еще бездельничал, все еще оставался в своем добровольном заточении, хотя физическое его самочувствие давно пришло в норму. Читая и перечитывая любимые книги, играя в шахматы с милейшим эскулапом Валерием Васильевичем, целыми часами гуляя по тенистому парку, окружавшему клинику, он словно пытался усмирить, убаюкать свою душевную боль, лаской и нежностью уговорить ее отпустить своего пленника на волю. Он мысленно говорил с этой бедой, как с капризным младенцем или норовистым скакуном, он сжился и почти сдружился с ней. Но, может быть, подсознательно не желая расставаться с ней окончательно, даже подозревая, что эта беда – последнее звено, связующее его с теми, кого он любил, он все-таки хотел вновь почувствовать себя прежним. Прежним – то есть тем сильным, стойким, отважным и в меру циничным Соколовским, каким был когда-то.

А для этого все средства казались ему хороши. Лечиться? Будем лечиться. И он горстями продолжал глотать антидепрессанты, которые поначалу выписал ему лечащий врач, пока, наконец, сам Валерий Васильевич решительно не поставил на этом точку: «Э, нет, батенька! Хватит химии, хватит!..» Водные процедуры, массаж, тренировки! И он честно исполнял все назначенное, вызывая изумление медперсонала своей дисциплинированностью и даже некоторым занудством в приеме процедур. Что там еще – так называемые радости жизни?.. Ради бога, он станет и гулять, и общаться с коллегами по несчастью, и даже разгадывать идиотские кроссворды…