Капля яда. Бескрайнее зло. Смерть на склоне

– Что вы со мной сделали? Не имели права без моего разрешения! Где врач? Я его убью! Убью!

Он снова провалился в беспамятство.

Когда Питер пришел в себя и обрел способность слушать, ему объяснили, что вопрос не стоял, надо или не надо ампутировать ногу. Ее буквально обрубило во время аварии. Врачам не требовалось разрешения.

Герберта хоронить не пришлось. От него не осталось ничего, кроме пепла. Питер решил, что займется этим позже, когда придет в себя. Он знал, чего хотел отец: «Не надо никакого церковного погребения. Пусть соберутся несколько близких людей и выпьют за меня».

Питер не хотел видеться с друзьями – ни со своими, ни со стороны отца. Чувствовал себя искалеченным, словно выхолощенным. Пришли в больницу навестить Ландберги. Встреча далась ему с трудом – мучительно было разговаривать и выслушивать соболезнования.

Потом явилась полиция. Копы выждали два дня, и когда он впервые рассказывал им о черном седане, надежда найти виновников аварии по горячим следам рассеялась. Седан, у которого тоже были повреждены бамперы, исчез. Макс Ландберг ничем помочь не мог. В те дни в приюте были заняты все номера – двести гостей, больше сотни машин. Какие автомобили у его клиентов, он не знал, кроме, может быть, нескольких человек. Никто неожиданно «Дарлбрук» не покинул. Макс слышал описание безумного смеха, и рассказ Питера не вызвал у него никаких ассоциаций. Никто из известных ему гостей приюта так не смеялся.

Дежурный патрульный досаждал вопросами о личных врагах. Питер не знал, чтобы у него водились враги. И никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так истерически хохотал. У него сложилось впечатление, что смеялся юнец. Мужчин в седане он не мог описать даже примерно – их лица скрывали меховые воротники и лыжные очки. А меха и очков в «Дарлбруке» было хоть отбавляй.

– Говнюки, вот они кто, – рассердился полицейский. – Выехали покуражиться, а вы, на свою беду, попались им на пути.

– Они знают все горные дороги, – сказал Питер. – Каждый раз оказывались позади нас. Значит, где-то сворачивали в сторону и поджидали.

Был объявлен в розыск черный седан с поврежденными бамперами, номера неизвестны. Прошел год, результат оказался нулевым.

Возвращение к жизни было мучительным и долгим. Период физической реабилитации прошел довольно быстро, но Питер не мог отделаться от ощущения чего-то мерзкого. Стоит появиться на людях, говорил он себе, и в их глазах будешь читать любопытство и жалость. Наедине с собой он разглядывал культю правой ноги, и к горлу подступала тошнота.

Поначалу передвигался только на костылях – держал неумело, словно не хотел учиться ими пользоваться. Постоянно боялся упасть, выставить себя в унизительно беспомощном положении.

Но внутри кипела ярость к убийцам отца, а его сделавшим недочеловеком.

Как только разрешили, Питер выписался из больницы и вернулся в свою городскую квартиру. Он отказывался встречаться с друзьями и даже не пытался дойти до своего клуба «Игроки», который находился за углом его дома на Грамерси-парк. Избегал издателей, печатавших его статьи и заказывавших материалы. Писать он не мог. Разрывался между ненавистью к виновникам трагедии и жгучей жалостью к себе.

Помощь пришла, откуда он совсем не ждал. Услышав дверной звонок, Питер крикнул, чтобы неизвестный вошел. Дверь он закрывал на одну защелку – не хотел мучиться и тащиться в переднюю, если приходила уборщица или управляющий домом. И на этот раз не поднялся с кресла. На пороге появилась женщина – Лиз Скофилд, та самая Элизабет, которую он когда-то любил. Элизабет Коннорс, жена доктора Тома Коннорса.

– Привет! – небрежно произнесла она.

Питер глядел на нее, не в силах поверить, что это она. Десять лет и трое детей почти не изменили ее внешность. Она слегка пополнела, стала женственнее. Но все тот же прямой взгляд серых глаз, те же сочные манящие губы. Как же сильно он ее любил в далекую пору юности.

Она обвела гостиную взглядом.

– Замечательно.

– Лиз, пожалуйста, я…

– Я прочитала о твоем несчастье в газете.

Она поставила сумку на стол в коридоре и сняла шляпку и пальто. Явно собиралась остаться, независимо от того, что бы он ей ни сказал.

– Поспрашивала о тебе и выяснила, что ты не принимаешь посетителей.

– И поэтому приехала?

– Я не «посетитель». Можно стрельнуть сигарету?

Он показал на пачку рядом со своим креслом. Когда Лиз приблизилась, легкий запах ее духов задел в нем давние струны. Перед самой его отправкой на войну они провели с Лиз неделю в маленькой гостинице неподалеку от канадской границы. Это он отказался вступить с ней в брак до отъезда в Корею – не хотел, чтобы Лиз оказалась связанной узами с обрубком без рук, без ног, если таков будет для него итог войны. Аромат духов он навсегда запомнил, как и ритуал прикуривания сигареты. Кончилось тем, что он почти обрубок, Лиз замужем за другим, но все равно пришла. И никакой неловкости в ее манерах. Его рука дрожала, когда он подносил ей зажигалку.

– Нельзя сдаваться! – Лиз изящно, как в молодости, отошла и уселась на ручку дивана.

– Я не хочу говорить об этом.