Капуччино

Переводчики от него не оставляли ничего — даже названия, даже фамилии, которую почти всегда перевирали. Его смех, которым он так гордился, они превращали в плач, меткое слово, над которым он так бился — в плоское, как вобла, блестящий афоризм — в заезженную банальность…

Ни один самый талантливый, самый прозорливый цензор не смог бы так изуродовать его текст, как это делала за большие деньги фрау Кох. Иногда, беседуя с ней в городском кафе «Тиволи», он с тоской вспоминал Фарбрендера и тихо завидовал Персидскому.

Фрау Кох умудрялась превращать его сатирические романы в лирические произведения со вздохами, ахами, закатыванием глаз и многозначительным молчанием. Автором их мог быть не закаленный сатирик, а вертлявый юноша с явной склонностью к гомосексуализму.

— Фрау Кох, — мягко говорил Виль, — зачем вы из меня делаете гомика? Я люблю женщин, фрау Кох…

— Как это — зачем?! — возмущалась фрау. — Любить женщин сегодня не модно, майн либе! Сегодня настоящий мужчина должен любить другого настоящего мужчину! — Она отпивала горячий шоколад. — Поэтому я одна.

— Оставим мужчин в покое, — Виль старался держать себя в руках. — Зачем вы сатирика превращаете в лирика, в романтика, фрау Кох?

— Я вас так вижу, шер ами: «… Санкт-Петербург, Пушкин, Черная речка, Дантес, дуэль…»

— Не надо меня убивать, фрау Кох, я хочу еще пожить…. Попробуйте взглянуть на меня иначе… Вот у меня, например, фраза, с которой я уже и так намучился — «Во я ему спела!»… Что вы с ней сделали?

Фрау Кох обиделась.

— Я считаю, что ее перевод — это одна из самых больших моих удач! «Во я ему спела» я перевела, как «Она спела ему песню Сольвейг!»

Фрау Кох гордо откинулась на спинку кресла.

— Но почему, дорогая фрау? — пробормотал Виль.

— Потому, что он — Пер-Гюнт!

— К-кто?

— Тот романтик… Мечтатель на лестнице.

— Да с чего вы это взяли?!

— Из подтекста, майн либе… Вы не умеете читать собственный подтекст!

Виль икнул.

— Еще шоколаду, фрау Кох?

— With pleasure!

— Вы сами иногда не знаете, что пишете, — продолжала фрау, размешивая шоколад. — Не заканчиваете слова. Например: — «Во»! Что такое «Во»?

— Этого я больше объяснять не буду, — вскипел Виль. — Я вас только убедительно прошу — не касайтесь подтекста! Текст, only текст, фрау Кох!

— Нет, нет, вы не чувствуете, что вы пишете, — печально повторила фрау, взяла рукопись, надела очки на золотой цепочке и мечтательно прочитала: «Спой — или изнасилую».

В ее голосе звучала невысказанная тоска.

— Вы понимаете, что это означает, мон ами? Что его желание услышать голос любимой сильнее всего на свете… Сильнее либидо. Это «либидиная» песнь… Я вижу, до вас это не доходит… Вас когда-нибудь насиловали?

— Н-нет, — признался Виль. — Такого еще не было.

— А меня — да! В двадцать девятом! За месяц до экономического краха!

Виль вытер платком лоб.

— Шоколада… выпьете… немного… еще…? — пролепетал он.

— Volontiers.

Принесли кувшин с дымящимся напитком. Фрау продолжала.

— Жрать было нечего. Река пересохла, я была прекрасна, худа. Коса до бедер… Он появился неожиданно, из-под моста…

— Пер-Гюнт? — пробормотал Виль.

Фрау его не слышала. Ее уже вообще не было в кафе. Она была там, под мостом.

— …Высокий, стройный красавец с каштановыми локонами… Романтическим профилем…

Виль тихо поднялся и на цыпочках начал отступать к двери.

— … и горящими глазами, — доносилось до него. — Настоящий Пер-Гюнт!.. А экономический кризис был в разгаре… Город погружен в темноту, ни зги не видно… И вот в этой кромешной ночи…

Виль выскочил на улицу.

— Нет, уж лучше цензура, — пробормотал он…

* * *

Виль поменял не только дураков и врагов. Он поменял аппетит. Аппетит — не обед. Это было не совсем ясно, обще, туманно. Бем ворошил свою пышную шевелюру.

— Писателю не ясно. Попрошу объяснить.

— Там, шер мсье, — Виль опрокинул рюмку, — был зверский аппетит и нечего жрать. Здесь есть что пожрать — но нету аппетита. Загадка природы. Гамлетовский вопрос: что лучше — обед без аппетита или аппетит без обеда?

Бем затянулся трубкой: