Капуччино

Наконец, подали советский вагон. Виль содрогнулся — темный, с подтеками, с запертой дверью и задраенным окном. Из остальных вагонов улыбались, высовывались по пояс, дымили сигарами, они были пронзены светом. От этого, с гербом, пахло страхом и холодом. Казалось, к составу прицепили тюрьму. Из нее выпрыгнул проводник — подонок в черном галстуке и желтой рубахе, видимо, лейтенант, возможно, старший, палач-любитель.

Дядька протянул ему билет и подонок раскрыл рот: он орал на дядьку, тыкал, толкал в места, где были пули — в билете было что-то неправильно. Дядька растерялся — за месяц он отвык от всего — от таких харь, такой злобы, такого хамства. Он забыл все это, бедный дядька.

Но он быстро вспомнил, он все восстановил в секунду. Из глаз его блеснула молния, изо рта ударил гром!

— Их бин панцирь официр! — рявкнул дядька. — Их бин Сталинград.

Проводник обалдел. Он неожиданно отдал честь и взял на караул.

— Грузи, паразит, — приказал дядька.

— Яволь! — выстрелил проводник и начал грузить дядькины вещи.

— Да не бросай их так. «Philips»! — говорил дядька.

— Слушаюсь! — его правая рука взлетела к дубовой голове, — слушаюсь, товарищ панцирь официр!

Он укладывал вещи, как младенцев.

— Разрешите погрузить вас, — проводник старался приподнять дядьку.

— Пошел вон! — сказал тот.

Объявили отправление. Они припали друг к другу. Знаменитое дядькино пузо дрожало. Он не мог произнести ни слова. Дядька уже стоял за окном, задраенным на века. Он не плакал. В глазах его плыли легкие облака. Тюрьма тронулась, и Вилю сдавило горло. Он побежал за поездом, сдерживая слезы и маша рукой. Соленые капли мешали ему смотреть. Когда он стряхнул их — дядьки за окном не было. Он исчез. Виль остановился. Поезд несся мимо. Когда он отгрохотал, на платформе, на той стороне, он увидел дядьку, одного, без «Philips», большого и доброго, какими бывают только дядьки.

— Дядька, — закричал Виль, — как ты выскочил? Там же все задраено, дядька?!

Дядька смущенно улыбнулся.

— Их бин панцирь официр, — сказал он.

* * *

Оценки лекций у Виля были довольно странные — если ему удавалось рассмешить студентов, если они ржали, если Президент на стене трясся от их хохота — лекция считалась блестящей.

Если нет — отвратительной.

Никакие другие аспекты во внимание не принимались. Почему нужен был смех при изучении дательного падежа или хохот при прохождении причастий — объяснить он не мог.

Себя он чувствовал актером, их — залом и, по всем законам, должен был сорвать аплодисменты в виде гогота — или уйти.

Университет был театр, как, впрочем, и вся жизнь, просто он хотел превратить его в театр комедии.

Каждая лекция было яркое представление. Зритель шел на русскую комедию с русским комиком в главной роли. Зритель был умен и благодарен — аплодисменты, бис, крики «браво»!

— Что там у вас происходит? — поинтересовался Ксива, — бис, овация. Возьмите Бьянко — мир и покой. Было две старухи, одна померла, никто даже не услышал. У Клячи — ходят по струнке, слышно, как карабкается паук. Или я — вы слышали у меня смех? Хохот? Поймите, зданию восемьсот лет, оно видело мавров, евреев, а вы его сотрясаете смехом…

Что веселого в Достоевском? Раскольников зарубил старуху — что в этом смешного? Нет, нет, вы нарушаете наши университетские традиции!

— Господин Ксива…

— Не перебивайте… И потом, эти ваши дружеские отношения со студентами. Они до добра не доводят. Некоторые коллеги видели, как вы их целуете.

— По-дружески! От чистого сердца.

— Не надо. Даже от чистого. У нас не принято… У нас не целуют даже перед, вы меня понимаете?

— Н-не совсем.

— Короче, прекратите целовать, особенно мужчин…

Но поцелуи, объятия, восклицания не прекращались.

Они были друзьями, и лихие пассажиры тройки не могли ему это простить.

Все, изучавшие русский, так или иначе были ненормальными. Нормальные штудировали право, медицину, банковский бизнес. Их ожидало светлое будущее, голубое Гаити, шикарные женщины. И белокрылые яхты.

Ненормальных — офис по безработице.

Вилю даже казалось, что они не из этого города, хотя они происходили из семей со стажем от восьмисот лет и выше. Одевались они, как в Мухосранске, у них не было денег, мечтали о какой-то романтической любви, и ночью, когда нормальные спали, гуляли под луной.

Если Виль бродил ночью, он встречал только клошаров, проституток, Бема с «Литературоведом» и своих студентов.

Это было веселое братство. Он предпочитал ночной город — дневному.

Закрывались банки и открывались сердца…

Знание ненормальных отличалось от знания обычных горожан.

Они не знали фамилии Президента, но наизусть шпарили:

«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…»

Их манил Васильевский, откуда Виль смылся.

Они не знали курса валют, но знали все фильмы Тарковского.

Они хлопали Виля по плечу, пили водку и плакали над песнями Галича.

«Когда я вернусь…», — пели они.

Они вообще умели плакать.

Короче, нечего продолжать, они были ненормальными, чокнутыми, со сдвигом. Как все, кого любил Виль, как та далекая женщина, которая смеялась его шуткам…