Капут

И всякий раз, когда мне случится услышать о пластинках Лингафонного института, я закрою глаза и увижу Яакко Леппо, приземистого, упитанного человека, втиснутого в мундир финского капитана, его круглое белое лицо с выступающими скулами, маленькие, настороженные, прищуренные, с холодным отблеском серые глаза. Увижу моего друга Яакко Леппо сидящим с рюмкой в руке перед граммофоном в библиотеке своего дома в Хельсинки, а вокруг него – Лииси Леппо, мадам П*, Посол П*, граф Августин де Фокса, Титу Михайлеску, Марио Орано, все с рюмками в руках, готовые слушать хриплый граммофонный голос; я увижу Яакко Леппо, поднимающего рюмку с коньяком: «Màlianne, на здоровье», и всех остальных, поднимающих рюмки: «Màlianne». Всякий раз при виде надписи «Лингафонный институт» я вспомню финскую зиму, вспомню ночь, проведенную в доме Яакко Леппо с рюмкой в руке, вспомню хриплый голос граммофона и наши «màlianne» друг другу.

В два пополуночи мы только закончили наш уже второй или третий ужин и сидим в библиотеке перед огромным кристаллом оконного стекла, смотрим на Хельсинки, медленно погружающийся в снег город. Из этого белого, молчаливого кораблекрушения, как вершины мачт, выглядывают: колоннада дворца парламента, гладкий, серебристый фасад здания Почты, а вдали, на фоне деревьев Эспланады и Бруннспаркена, – башня Стокманна из стекла и бетона и небоскреб «Торни».

Термометр за окном показывает сорок пять градусов ниже нуля.

– Сорок пять градусов ниже нуля – вот Акрополь Финляндии, – говорит де Фокса.

Яакко Леппо время от времени поднимает рюмку с коньяком и говорит:

– Màlianne.

Я только вернулся с Ленинградского фронта, пятнадцать дней я только и делал, что говорил «màlianne» везде: в чаще карельских лесов, в выкопанных во льду корсу, в траншеях, в лотталах, на дорогах Карельского перешейка всякий раз, когда наши сани встречали другие сани – везде все пятнадцать дней я только и делал, что поднимал стакан и говорил «màlianne». В поезде на Виипури я провел ночь, говоря «màlianne» директору отделения железной дороги Виипури, зашедшему в наше купе проведать Яакко Леппо. Приземистый крепкий финн с припухшим бледным лицом, он сбросил тяжелую овчинную шубу и оказался в вечернем костюме, из-под белоснежного галстука выглядывало горлышко бутылки, втиснутой между крахмальной сорочкой и сияющей белизны жилетом. Он возвращался в Виипури с трехдневной свадьбы сына, возвращался к своим паровозам, вагонам, к своей конторе, откопанной из-под развалин разрушенной советскими снарядами станции.

– Странно, – сказал он, – я столько выпил сегодня, а ни в одном глазу. (Мне казалось, что выпил он очень мало, а пьян был в стельку.) Минуту спустя он достал из-под жилета бутылку, из кармана – пару стаканов, наполнил их до краев коньяком и сказал:

– Màlianne.

Я сказал:

– Màlianne.

Мы провели ночь, говоря «màlianne» и молча глядя друг другу в глаза. Иногда он порывался сказать что-то на латыни (единственный язык, который мы знали оба), показывал на ощетинившийся чернотой, призрачный нескончаемый лес, убегавший назад вдоль железной дороги, и говорил:

– Semper domestica silva![135] – потом добавлял: – Màlianne.

Потом он будил Яакко Леппо, somno vinoque sepulto[136] на своей полке, совал ему в руку стакан и говорил:

– Màlianne.

Не открывая глаз, Яакко Леппо говорил «màlianne», выпивал одним духом и падал на полку. Это продолжалось, пока мы не приехали в Виипури и не распрощались среди развалин станции, сказав друг другу «vale»[137].

Все пятнадцать дней я только и делал, что говорил «мàlianne» во всех корсу и во всех лотталах на перешейке и в Восточной Карелии. Я говорил «мàlianne» в Виипури лейтенанту Свартстрёму и остальным офицерам его взвода; говорил «мàlianne» в Териоки, в Александровке, в Райкколе, на берегу Ладоги офицерам и сиссит полковника Мерикаллио, говорил в траншеях под Ленинградом артиллерийским офицерам полковника Лукандера; я говорил «мàlianne» в tepidarium[138] в сауне, национальной финской бане, после спешного выхода из calidarium[139], где температура достигает 160 градусов выше нуля, и после кувыркания в снегу на опушке леса при температуре 42 градуса ниже нуля; я говорил «мàlianne» в доме художника Репина под Ленинградом и смотрел в сад, где живописец покоится среди деревьев, а внизу в конце улицы – первые дома Ленинграда, белесые под нескончаемой тучей дыма, висящего над городом.

Время от времени Яакко Леппо поднимал рюмку и говорил «мàlianne». Посол П*, один из высших чиновников Министерства иностранных дел, тоже говорил «мàlianne». И мадам П* и Лииси Леппо тоже говорили «мàlianne». И де Фокса говорил «мàlianne». И Титу Михайлеску и Марио Орано говорили «мàlianne». Все сидели в библиотеке и через огромное оконное стекло смотрели, как город медленно терпит кораблекрушение в снежной буре, а вдали на горизонте возле острова Суоменлинна тонут в ледяной мгле корабли-пленники.