Капут

Меня начинает тошнить, кружится голова, я сажусь на мешок с сахаром, ослабляю узел галстука. В лавке висит тяжелая смесь запахов специй, ароматических эссенций, сушеной рыбы, краски, керосина и мыла.

– Эта глупая rasboiu, эта глупая война. Ясский народ обеспокоен, все ждут беды, чувствуется, должно произойти что-то недоброе, – говорит Кан. Он говорит, понизив голос и подозрительно поглядывая на дверь. Мимо проходят отряды румынских солдат, колонны немецких грузовиков и танков. У Кана такой вид, словно он хочет сказать: «Со всем этим вооружением, пушками и танками, что они надеются сделать?» – но молчит и шагает по лавке медленным тяжелым шагом.

– D`omnule Кан, я пуст, – говорю я ему.

– Для вас у меня всегда найдется что-нибудь вкусненькое, – говорит Кан, доставая из тайника три бутылки цуйки, два фунтовых хлеба, немного брынзы, несколько банок сардин, две банки варенья, немного сахару и пачку чая.

– Русский чай, – говорит Кан, настоящий русский ci`ai. Последняя пачка. Когда закончится этот, я не смогу вам дать еще.

Он смотрит на меня и качает головой.

– Если через пару дней нужно будет что-нибудь еще, приходите ко мне. Для вас в моей лавке всегда найдется что-нибудь вкусное.

Он неспокоен, говорит «приходите ко мне», как будто знает, что мы, наверное, больше не увидимся. В воздухе действительно зреет какая-то неясная угроза, люди тревожатся. Время от времени кто-то заглядывает в лавку, говорит «добрый день, господин Кан», Кан отрицательно качает головой, смотрит на меня и вздыхает. Эта глупая rasboiu, эта глупая война. Я рассовываю по карманам кульки с провизией, беру под мышку пачку чая, отламываю кусок хлеба, жую.

– La revedere, d`omnule Кан.

– La revedere, d`omnule capitan.

Мы улыбаемся и жмем друг другу руки. У Кана робкая, неуверенная улыбка, улыбка испуганного зверька. Пока я собираюсь уходить, перед лавкой останавливается карета. Кан спешит к порогу, низко кланяется и говорит:

– Добрый день, doamna княгиня.

Перед дверью стоит один из старинных парадных выездов черного цвета, какие еще используют в румынской провинции, нечто вроде открытого ландо с откинутым верхом, закрепленным широкими кожаными ремнями. Внутри карета обита тканью серого цвета, спицы колес выкрашены в красный цвет. Ландо запряжено парой прекрасных молдавских длинногривых лошадей светлой масти с лоснящимся крупом. На пышных широких подушках восседает уже немолодая худая женщина, увядшая кожа ее лица покрыта толстым слоем белой пудры, она сидит неподвижно, грудь вперед, вся в голубом, в правой руке зонтик из красного шелка, обшитый по краю кружевной бахромой. Тень от полей широкополой шляпки из флорентийской соломки слегка затеняет испещренный морщинами лоб. Надменные, несколько потускневшие глаза, легкая близорукость придает высокомерному взгляду отсутствующее, рассеянное выражение. Застывшее лицо, взор, обращенный вверх, к голубого шелка небесам, в которых плывет легкое белое облако, похожее на свое отражение в зеркале озера. Это княгиня Стурдза известного молдавского рода. Рядом с ней сидит гордый и отрешенный князь Стурдза, молодой еще человек, высокий, худой и румяный, одетый в белый костюм, лицо затенено полями серой фетровой шляпы. На нем высокий крахмальный воротничок, серый галстук, нитяные шотландские перчатки пепельного цвета, черные сапожки с боковой застежкой.

– Доброго дня, doamna княгиня, – говорит Кан и кланяется до земли. Мне видно, как надуваются вены на его висках. Княгиня не отвечает на приветствие, не поворачивает высокой шеи в кружевном воротничке, закрепленном коротким китовым усом. Она приказывает сухим повелительным тоном:

– Передай мой чай Григорию.

Кучер Григорий сидит на облучке, запахнувшись в тесноватый кафтан из зеленого шелка, который доходит до каблуков его сапог из красной кожи. На его голове маленькая татарская тюбетейка из желтого атласа, вышитая красным и зеленым. Это упитанный, оплывший и бледный человек из православной секты скопцов, то есть кастратов, Яссы для них святой город. Скопцы женятся молодыми и после рождения первого сына их кастрируют. Кан кланяется кастрату Григорию, бормочет какие-то слова, потом спешит в лавку, появляется на пороге через несколько секунд. Снова кланяется до земли и говорит дрожащим голосом:

– Госпожа княгиня, простите меня, но ничего не осталось, даже листочка чая, госпожа княгиня…

– Побыстрее, мой чай, – жестко говорит княгиня.

– Простите, госпожа княгиня…

Княгиня медленно поворачивает голову, смотрит на него, потом говорит устало:

– Ну что с ним делать? Григорий!

Григорий оборачивается, поднимает длинный кнут, молдавский, сплетенный из алой кожи кнут с резной, раскрашенной красным, голубым и зеленым рукоятью, и зловеще покачивает им над плечами Кана, кончиком касаясь шеи бакалейщика.

– Простите, doamna княгиня… – говорит Кан, склоняя голову.

– Григорий! – произносит княгиня потухшим голосом.