Капут

– Monsieur Hal'evy n’est pas chez lui[102], – кричит мне мадам Мартиг из глубины лестничного пролета.

Я продолжаю подъем вверх по деревянной лесенке, ведущей в мою мансарду, стучу в мою дверь, через несколько секунд слышу шаги, я узнаю эти шаги, сам Малапарте открывает мне дверь: он молод, намного моложе меня теперешнего, у него ясное лицо, темные волосы и немного потускневшие глаза. Он молча смотрит на меня, я улыбаюсь ему, он не отвечает на мою улыбку, настороженно смотрит на меня, как смотрят на незнакомого человека. Я вхожу в мой дом, оглядываюсь вокруг, в библиотеке сидят все мои друзья: Жан Жироду, Луиджи Пиранделло, Андре Мальро, Бессан-Массне, Жан Гуэнно, Гарольд Никольсон, Гленуэй Уэскотт, Сесил Спридж и Барбара Харрисон. Все мои друзья тихо сидят передо мной, некоторые из них мертвы, у них бледные лица и потухшие глаза. Может, ожидая меня, они просидели здесь все эти годы, а теперь не узнают. Может, больше не надеются, что я вернусь в Париж после стольких лет тюрем, ссылок и войны. Крики буксиров жалобно и тихо влетают в комнату, они тянут вверх по Сене караваны барж, я высовываюсь из окна и вижу парижские мосты, начиная от моста Сен-Мишель и до моста Трокадеро, зеленую листву вдоль quais, набережных, фасад Лувра, деревья площади Согласия. Друзья молча смотрят на меня, я присаживаюсь среди них, хочу вновь услышать их голоса, услышать их речь, но они сидят неподвижно и замкнуто, молча смотрят; я чувствую, что им жаль меня, мне хочется сказать, что это не моя вина, если я стал жестоким, ожесточились все: и ты, Бессан-Массне, и ты, Гуэнно, и даже ты, Жан Жироду, и ты тоже, Барбара, разве неправда? Барбара улыбается, кивает головой, мол, она понимает. И остальные тоже кивают головой, как бы говоря, что не наша это вина, если мы все ожесточились. Тогда я встаю, направляюсь к двери и уже с порога оглядываюсь и улыбаюсь. Медленно спускаюсь по лестнице, мадам Мартиг мне тихо говорит:

– Il ne nous a jamais 'ecrit[103].

Я хочу просить прощения за то, что ни разу не написал из тюрьмы «Реджина Коэли», с острова Липари:

– Ce n’'etait pas par orgueil, vous savez, c’'etait par pudeur. J’avais cette pudeur, du prisonnier, cette triste pudeur de l’homme traqu'e, enferm'e dans un cachot, rong'e par la vermine, par l’insomnie, par la f`evre, rong'e par la solitude, par la cruaut'e. Oui, Madame Martig, par sa propre cruaut'e[104].

– Peut-^etre nous a-t-il oubli'es, – тихо говорит мадам Мартиг и добавляет: – Peut-^etre vous a-t-il oubli'e, vous aussi[105].

– Oh non! Il ne nous a pas oubli'es. Il a honte de ce qu’il souffre, il a honte de ce que nous sommes tous devenus dans cette guerre. Vous le savez, n’est-ce pas que vous le savez, Madame Martig?[106]

– Oui, – тихо мадам Мартиг, – nous le connaissons bien, Monsieur Malaparte[107].

– Добрый день, Чайльд Гарольд, – сказал я, поднявшись и усевшись на кровати.

Гарольд Никольсон медленно снял перчатки с коротких белых ладоней, покрытых блестящим красноватым пухом, пригладил усы над верхней губой. Усы Гарольда Никольсона мне все время напоминали уже не дипломата молодой 'equipe, команды Foreign Office, Министерства иностранных дел, а казармы Челси; эти усы мне казались типичным продуктом English Public School System[108], Сандерхерста и армии. Гарольд Никольсон смотрел и улыбался, как в тот день, когда зашел, чтобы повести меня на завтрак в ресторан «Ларю» на рю Рояль, где нас ждала встреча с Мосли. Я не помню, как познакомился с Никольсоном. Это миссис Стронг однажды утром за завтраком в доме моих друзей в предместье Сент-Оноре завела о нем разговор. А несколько дней спустя та же миссис Стронг позвонила мне сказать, что Никольсон зайдет и отведет меня на встречу с Мосли. Сидя у меня в библиотеке, Никольсон приглаживал свои усы короткой белой рукой, покрытой блестящим красным пухом. С Сены доносился плач буксирных сирен. Было октябрьское утро, теплое и туманное. Встреча с Мосли была назначена на два. Мы пешком направились вдоль набережной Сены к рю Рояль, и, когда вошли в ресторан «Ларю», часы показывали без пяти минут два.